миром». Причем, в отличие от рассудочного и мучительного «общественно-политического» пути (отказа от «Я», подчинения государству, слияния с простым народом), этот способ – не теоретический, а практический, к тому же легкоосуществимый и приятный.

Сходный эффект переключения сознания в другой режим производила на Вавилова и живопись: «…совершенно (в точном смысле) музыкальное впечатление» (10 июля 1935) он испытывал от некоторых картин. Страстная любовь к изобразительному искусству была одной из главных духовных опор молодого Вавилова (он называл эту свою черту «эстетизмом»). «Искусство и наука – мой символ веры – основные принципы моего миросозерцания» (19 января 1909). «Живопись – жизненная поэзия» (26 января 1909). С годами отношение к прекрасному не изменилось: «Остались: философия и красота» (8 февраля 1948).

Многие и многие страницы ранних дневников посвящены описанию увиденных в Италии шедевров, мыслям о любимых художниках (Леонардо да Винчи, Джорджоне, Пьеро делла Франческа и др.). В поздних дневниках «музейных» записей меньше, но они не менее эмоциональны. 1 января 1949 г. директор Эрмитажа провел для Вавилова персональную экскурсию, Вавилов три часа наслаждался картинами любимых художников (Боттичелли, Джорджоне, Леонардо да Винчи[518]), записав потом в дневнике: «Словно путешествие в четвертое измерение ‹…› Это щепотка счастья».

Наслаждение прекрасным – музыкой, живописью – явно выполняло для Вавилова психотерапевтическую функцию. Об этом он писал уже в ранних дневниках. «Стоишь перед рисунком, не ломаешь себе головы, не разрешаешь загадок, а только наслаждаешься, и не устаешь, все равно что запах сирени вдыхаешь, хорошо и без потуги на умствование» (5 января 1909). «Я погружаюсь в нирвану: в старину, в искусство…» (16 февраля 1911). «Джиаконда высшее счастье человеческое, нирвана, наука, спокойствие, равнодушие и размышление» (11 августа 1911).

После войны Вавилов завел себе своеобразный эстетический «иконостас» (21 марта 1948) – небольшую коллекцию произведений искусства эпохи Возрождения (копий, разумеется), развешанных на синей стене. Любоваться ими стало для него своеобразной медитацией: «Человеком себя чувствую. И так хорошо просидеть хоть 10 минут перед этой стеной» (6 марта 1947). Уже одно только количество упоминаний любования этими картинами в дневнике (более 30 раз[519]) говорит о том, насколько много это для Вавилова значило.

«В мире бывает столько красивого, т. е. находящегося в резонансе с „я“» (19 июля 1946).

Эти медитации проходили под классическую музыку. «…иногда удастся поймать по радио Гайдна или Баха и несколько минут живешь человеком» (22 ноября 1946). «Оторванное от людей искусство: музыка Генделя по радио из Лондона. На стене Доменикино (или старая копия с него), написанная лет 300 тому назад. Santa Cecilia. В нем какие-то летающие идеи Платона, обнаруживаемые при встрече с резонирующим человеком» (24 ноября 1946). «Душевное равновесие, только когда слышу музыку Баха или Бетховена» (11 января 1948). «В радио органный Бах, фуги (Гедике). Хорошо. Полный резонанс. Какое чудо может делать музыка» (18 октября 1948). «Toccato и fuga re-minor Баха. Как хорошо бы постепенно сойти на нет под эту музыку» (27 декабря 1948).

В самой последней записи дневников (21 января 1951) тоже упоминается музыка: «Музыка Генделя. Ели в снегу. Снег. Луна в облаках. Как хорошо бы сразу незаметно умереть и улечься вот здесь в овраге под елями навсегда, без сознания».

«…превращение твари в творца» (26 марта 1940)

Вторая «странность» Вавилова – его отношение к творчеству. Творчество, понимаемое как активность «Я» (в этом смысле оно противоположно музыкально-эстетическим медитациям), стало в определенный момент одним из главных понятий его личной философии и фундаментальным жизненным принципом.

При самозабвенном погружении в музыку «Я» «работает на прием», пассивно. В ранних дневниках подобная общая созерцательная пассивность однозначно приветствовалась Вавиловым-философом – много записей посвящено осмыслению себя в качестве только лишь наблюдателя, зрителя[520]. «…на войну ‹…› смотрю солипсически» (1 января 1915). «…смотреть, вот она моя α и ω, и, вероятно, на всю жизнь» (30 сентября 1915). «Жить-смотреть, вот что я могу, чего я хочу и что я делаю. Мир, жизнь, пьеса, а я зритель, посмотрел, надел шубу, шапку и калоши и ушел-умер» (20 октября 1915). «„Не для житейского волненья, не для корысти, не для битв“, а для спокойного созерцания рожден я» (26 декабря 1916). Такая позиция уже тогда уживалась у Вавилова с прямо противоположной. Вавилов, несмотря на подобные рассуждения, несомненно, был активен и деятелен. Один из любимых образов – себя как «актера» на мировой сцене – косвенно (а также частотой употребления в ранних дневниках) выражает отношение Вавилова к активности: ведь актер – от латинского «actio» (действие), «действующее лицо» пьесы – по определению активен. Вавилов употреблял эту метафору, одновременно споря с ней[521]: «Я плохой „актер“ в жизни, даже совсем не хочу быть актером. Я только зритель» (31 мая 1915). В итоге к середине – концу 1915 г. молодой Вавилов, пытаясь примирить противоположные идеи по поводу собственной пассивности/активности, пришел к необычной концепции. Эту концепцию он назвал «схемой „созерцание и творчество“»[522].

«Созерцание и творчество для меня то же, что время и пространство, материя и энергия. Созерцание – вечная пассивность, но в то же время очи отверстые (дневник мой – сплошное созерцание), а творчество – это Бог, это сила, actio[523] , но сила и дело, как-то проходящие вне мира. Смысл жизни только в нем, а созерцание – отношение к чужой жизни и выбор из нее материала на этот чудный огонь – творчества» (3 января 1916).

С конца 1915 г. и до конца жизни тема творчества заняла в философии Вавилова исключительное место. На последний год ранних дневников приходится столько же употреблений этого слова, сколько на предыдущие семь лет. В поздних дневниках творчество упоминается не реже.

Вообще, «творчество», «творческий» – одни из наиболее часто употребляемых в дневниках слов (Вавилов использует их более 300 раз).

Вначале, например 28–29 июля 1911 г., Вавилов слегка теоретизирует об отличии творчества в живописи и в науке[524]. Несколько раз вскользь касается этой темы, размышляя о живописи в Италии. 26 июня 1914 г., обдумывая предстоящую службу в армии (Вавилов планировал «взять с собою в лагерь и книги, и чернила, и бумагу»), он впервые высказался о творчестве как о важном элементе собственной философии. Но только к 1915 г. эта тема обрела новое звучание. «Кто видел или узнал смерть, тому три пути, глубочайшее отчаяние, религия и… творчество» (10 января 1915). «На свете вообще можно делать три вещи: 1) жить, 2) творить, 3) смотреть» (31 мая 1915). «Наука – не знание, а познание, и вся радость ее в творчестве» (28 декабря 1915). «Творчество – единственное спасение» (26 апреля 1916). «…творчество, т. е. счастье» (26 апреля 1916). «Самое сладкое и самое