Утром его разбудил звон. Все в комнате вставали, складывали свои постели и шли умываться. У Дорджи не было полотенца, дома он никогда и не думал о нем, а здесь, видя, что у всех они есть, он почувствовал некоторое смущение. К счастью, его ближайший сосед – бурят Жуанов – предложил ему пользоваться его полотенцем, и они отправились в умывальную. Огромная медная лохань была окружена умывающимися. Дорджи долго смотрел на процедуру умыванья и учился, наблюдая, как это делают другие, но, несмотря на это, его первые попытки были неудачны: он слишком сильно ударил по медному гвоздику и пустил слишком большую струю холодной воды, которая облила не только руки, но и грудь его и залилась и за рукава его халата. Эта маленькая неприятность уже была достаточна, чтобы лишить Дорджи того доброго расположения духа, с которым он встал, после крепкого сна. Раздумывать было, однако, некогда; надо было спешить делать все то, что делают другие школьники. Мальчики уже становились в пары в коридоре, старшие ровняли новеньких. Дорджи стал в паре с Жуановым, и все пошли на молитву.

После горячего чая, в котором, по мнению Дорджи, недоставало молока, масла и соли, мальчики пошли в классы.

Здесь Дорджи познакомился с новой для него обстановкой учения – классной доской, классными столами и всеми установленными порядками. Николай Сизых посадил всех бурят вместе, он роздал им книги, аспидные доски и научил сшивать тетради. Время до звонка прошло незаметно: Дорджи надписал на тетрадях и других вещах свое имя и фамилию, рассмотрел выданную ему книгу – «Краткое руководство к познанию русско-монгольской грамотности»; заметил, что в ней было два текста – русский и монгольский, и очень обрадовался: половина книги была ему уже и теперь доступна. Скоро пришел учитель – казак, изучивший когда-то монгольский язык в Казани и не знавший бурятского. Поневоле он передал на первое время свои обязанности по обучению бурят русской грамоте Николаю, а сам занялся преподаванием монгольского языка русским мальчикам. Дорджи внимательно слушал его преподавание; в приемах учителя было много нового, и Дорджи, следя за ним по своей книге, очень сожалел, что не знает по-русски и потому многое не понимает в уроке. Зато дело с Николаем Сизых пошло у него быстро; он скоро усвоил себе название русских букв и выучился писать их: он с первого же урока увидал, что может быть полезен своим товарищам-бурятам.

И действительно, как только звонок освободил их от непривычной обстановки, все они уселись в дальнем конце коридора на полу и занялись учением, с досками и книжками на коленях. Дело пошло у них быстро, и скоро все буряты знали русскую азбуку. Не всем одинаково давалось письмо, но и тут было столько усердия, что скоро и самые неумелые выучились. Кроме того, Дорджи видел, как учитель задавал монгольские слова и писал их на классной доске. Он понял, что и ему нужно применить этот способ для изучения русского языка, и сейчас же сшил себе толстую тетрадку и начал в ней записывать слова, которые хотел запомнить. Раньше Дорджи никогда не пробовал записывать свою речь, и потому вначале очень затруднялся этим, но работа эта имела ту хорошую сторону, что занимала все его свободное время и доставляла ему удовольствие. Записывая слова в свой словарик и заучивая их наизусть, он вскоре стал оказывать большую помощь другим бурятским мальчикам, и они привыкли потом обращаться к нему за справками, а он, сам того не замечая, сделался как бы помощником Николая Сизых. Последний понимал это и смотрел на Дорджи несколько иначе, чем на других своих учеников-бурят. Дорджи при том же поправлял иногда в чтении монгольского текста и самого своего маленького учителя.

Помогая ему в обучении бурят, Дорджи в то же время просил Николая помогать ему по урокам арифметики. Буряты, хотя и не знали языка, но должны были присутствовать на всех уроках, кроме уроков Закона Божия, от которых некрещеные были освобождены. Дорджи, благодаря Николаю, скоро понял первые правила арифметики и проводил поэтому время на этих уроках не без некоторого удовольствия; часто, решив у себя несложную задачку, он нетерпеливо желал пойти к доске и показать не понимавшему мальчику, вызванному к доске. Однако он никогда не позволял себе обнаруживать свои познания и скорее радовался, что буряты, не знающие по-русски, никогда не были вызываемы.

Учителем арифметики состоял смотритель училища; он славился по всей школе своей строгостью. Он и в классе, и вне класса позволял себе бранить учеников, а иногда и давать им «тумака», как говорили школьники, т. е. бить по голове книгой. Дорджи до смерти боялся попасться ему на глаза. Радуясь своим успехам в арифметике, он любил воображать, как он удивит своих одноулусников, Цыдена, пожалуй, и отца, с помощью карандаша и бумаги свободно считая тысячи и миллионы. Вообще все занятия Дорджи имели для него свою прелесть главным образом потому, что он воображал себе, как он будет щеголять среди своих; чаще всего он вел свои «ученые беседы» мысленно с Аюши, а когда его фантазия уносилась уже очень далеко, он воображал себя чуть не всеведущим и воображал, как он будет строить высокие-превысокие субурганы, красивые каменные дацаны, украшать их статуями и живописью.

Мечтая об этом, он представлял своей слушательницей свою двоюродную сестренку Седен. В последнее время, работая и играя вместе на сенокосе и живя рядом зимой, он особенно близко сошелся с ней. Теперь, живя в школе, он часто вспоминал о ней, и ему очень бы хотелось поговорить с ней. Ей он мог бы, не стесняясь, рассказать о всех своих обидах и огорчениях, о всех шутках и насмешках товарищей, жаловаться на которых кому бы то ни было в школе, хотя бы и своим, было для него стыдно, и чего он никогда и не делал, затаивая все обиды глубоко у себя на душе.

Мало-помалу буряты все более и более привыкали к русским и втягивались в общую жизнь школы. По утрам они терпеливо переносили скуку классных уроков, на которых почти ничего не понимали, а после обеда вознаграждали себя веселыми играми на школьном дворе. Хорошая осень, товарищество, множество игр, многие из которых одинаково обычны для бурят и для русских, помогали им весело проводить время.

В то же время в играх незаметно усваивался русский язык, и слияние всех в одно общее товарищество двигалось весьма успешно. Дорджи, занятый своими печальными мыслями, схоронился от веселых товарищей. Они, конечно, платили ему тем же, звали его «совой», «нюней», «девчонкой»; беспрестанно устраивали ему маленькие неприятности и, пользуясь его рассеянностью, подстраивали ему множество всякого рода штук. Дорджи почти возненавидел русских мальчиков; самый вид их сделался ему противен; ему казалось, что все они безобразны: белокурые волосы, расплывшиеся носы, отсутствие ярко очерченных бровей, – все казалось ему отталкивающим, а главное – ему не нравилась в них постоянная готовность подсмеяться над товарищем и вечная склонность считать бурят существом низшим.

Эта последняя черта хотя и высказывалась как-то непостоянно, неровно: назвав бурята тварью, каждый из русских через минуту готов побрататься с ним, но самая эта неустойчивость не нравилась Дорджи. Он думал: «Ну, презираете вы меня, – так уж и не лезьте. Я и сам не хочу с вами после этого знаться!» Мало-помалу Дорджи уверил себя, что у всех русских жестокость – преобладающая черта характера. «Разве не жестоко надсмеялись над ним приказчики у весов, а что он сделал? Разве мальчики не устраивали постоянно таких шалостей, от которых другим становилось больно? А чем все это было вызвано?» Сначала Дорджи, не понимавший совсем по-русски и не привыкший к школьной жизни, не примечал всей отравы, а теперь он то и дело натыкался на сцены насилия и несправедливости: то большие школьники отнимали у маленького лакомства, то маленького бурята научали, под видом какой-нибудь нужной ему русской фразы, самому неприличному ругательству, и несчастный, ничего не подозревавший, обращался к учителю или товарищу и терпел брань или насмешки.