Во всем этом замечалось мало заботы о красоте: сушеная рыба в бочках, разное зерно, пробки и куски клея в ящиках и т. п. не имели ничего привлекательного для привычного глаза, но Дорджи был поражен уже одной массой всего, здесь нагроможденного. Если у лавки были сложены целые пирамидки топоров или кос, выставлены целые ряды железных ведерок или все стены были увешаны хомутами, шлеями и вожжами, и с потолка свешивались пучки кнутиков и уздечек, – этого было достаточно, чтобы Дорджи виделось необыкновенное богатство и великолепие.

Один угол площади был занят огромными весами, другой – весь заставлен ручными тележками, на которых женщины продавали хлеб и разные закуски, вроде горохового киселя, печеных яиц и пирогов. Отец и Дорджи ничего не покупали, они только ходили по базару и смотрели; торговцы часто окликали их, по-бурятски спрашивали, чего им нужно, но они не смущались этим и отвечали: «Ничего», продолжая между тем любоваться выставленными товарами. Наконец, они встретили толпу знакомых Дамбе бурят и, по случаю встречи, задумали выпить. Отец не хотел брать Дорджи в питейный дом и велел ему подождать себя у больших весов. Дорджи заинтересовался их устройством и все ходил вокруг и наблюдал, как приказчики взвешивали огромные мешки и кули с мукой.

Приказчики обратили, наконец, внимание на Дорджи и заговорили с ним. Он был очень рад этому развлечению и рассказал им, что приехал сюда учиться, что он хочет все знать и всему выучиться. Приказчики предложили ему, не хочет ли он посмотреть Москву. Дорджи слыхал, что Москва – главный город Русского государства и что ее зовут «Москва – золотые маковки». Он отвечал, что, конечно, очень бы хотелось посмотреть Москву, и его воображение уже рисовало ему великолепный город, в тысячу раз превосходящий все им только что виденное. Тогда приказчики, похваливая его за прекрасное намерение всему учиться, предложили стать на одну из досок больших весов. Дорджи, занятый всем новым, беспрекословно исполнил приказание.

Не успел он опомниться, как гирю, удерживавшую весы в равновесии, сбросили и Дорджи подняли кверху. Хохот и вопросы, видно ли ему с высоты Москву, были чрезвычайно ему обидны, а чувство испуга сейчас же сменилось чувством бессильного и потому еще более острого гнева против злых шутников. Дорджи даже не мог удержаться от слез, а при виде плачущего бурята приказчики стали еще сильнее смеяться; он хотел бы соскочить с весов, но доска колебалась под его ногами и, казалось, совсем не имела устойчивости. Он почувствовал себя совершенно во власти приказчиков… Он сознавал себя выставленным напоказ и привлекающим внимание все большей и большей толпы зевак, которым, по его соображениям, приказчики рассказывали о его желании видеть Москву, и страшно страдал. Несколько минут этой пытки показались ему часами, и он не знал, чем бы это кончилось, если бы наконец мужик не подвез муку, которую надо было взваливать на весы. Дорджи при первой же возможности убежал с весов и дал себе слово вперед не разговаривать с русскими. Ему вслед посыпались восклицания: «Вишь, не понравилось! Бурятская лопатка, тварь, собака некрещеная!»

Дорджи запомнил эти возгласы и когда дождался отца, то спросил у него, что это значит. Отцу не хотелось распространяться на эту тему, он отвечал ему совсем не на вопрос. «Не трогай, молчи, когда это кричат». Дорджи не унимался однако же и все приставал. Тогда отец пояснил ему, что тварью и некрещеной собакой обыкновенно называют людей другой, не русской, веры. Дорджи искренно подивился: «За что тут бранить или сердиться? Ведь эта вера моих родителей, всех нас… – думал он. – Ведь не приходит же мне в голову сердиться на русских за то, что они не буддисты!» И он вспомнил, что столько раз слыхал от Аюши о равенстве всех вер перед Богом… Новая жизнь, окружавшая Дорджи, смутила его массою своих загадок…

На другой день Дорджи с отцом пошли в школу. Большое одноэтажное здание на одной из боковых улиц города ничем особенным не поразило нашего мальчика, да, по правде сказать, на душе у него была такая тревога, что он не обращал внимания на окружающее. Большой школьный двор был пуст: занятия уже начались. Отец и Дорджи вошли сначала по указанию дворника во флигель к смотрителю. Здесь их встретил какой-то рослый белокурый человек и сердито обратился к ним; узнав, что Дамба не говорит по-русски, он велел позвать переводчика. На этот зов явился мальчик лет четырнадцати. Дорджи с любопытством осмотрел его: гладко стриженная русая голова, очень зоркие серые глаза и маленькие веснушки по всему лицу сейчас же бросились ему в глаза; впечатление было, впрочем, хорошее. Мальчик толково и умело расспросил Дамбу о том, что ему нужно, и передал его просьбу о принятии Дорджи в школу. Смотритель закивал головой и сказал: «Знаю, знаю, мне об этом писали, это хорошее дело». Потом, отобрав сведения об имени мальчика, его летах и о том, где находится их улус, поручил их обоих вниманию маленького переводчика. Переводчик повел их в большой дом и показал комнату, в которой должен был спать вновь принятый ученик.

Здание школы разделялось длинным коридором на две половины: на улицу выходили классы, на двор – спальня и столовая. В спальнях у двух стен были сделаны нары, т. е. высокие помосты, и на них в равном расстоянии одна от другой помещались постели воспитанников, которые по утрам свертывались и прикрывались грубым шерстяным одеялом. Переводчик, который сказал им, что его зовут Николаем Сизых и что все вновь привезенные буряты поручены ему, как знающему язык, обещал поместить «новенького» вместе с другими бурятами и познакомить с ними. Действительно, не успел он передать все необходимые указания отцу Дорджи, как раздался звонок и коридор наполнился несколькими десятками мальчиков, одетых в серые нанковые казакины и высокие сапоги. Сизых, войдя в коридор, крикнул несколько бурятских фамилий, и сейчас же в спальню явилось пять бурятских мальчиков; некоторые из них были одеты так же, как и Дорджи, в халаты, другие уже носили такие казакины, какие были на русских, и были острижены.

Наши Дамбаевы сейчас же осведомились о причинах этой разницы и узнали, что одеты по-русски крещеные мальчики. Сизых поспешил успокоить встревоженного старика тем, что начальство не требует от бурят, чтобы они переменяли костюм. Отец Дорджи очень просил Сизых, чтобы он был добр к его сыну и чтобы научил его, как он должен вести себя в школе. В это время несколько русских мальчиков окружили Дорджи и расспрашивали его о разных разностях, но, не дождавшись ответа, махнули рукой и оставили пока в покое. Может быть, они не задумались бы подшутить над ним, но Сизых остановил мальчуганов и сказал отцу, что пока он может взять с собой Дорджи и привести его только к вечеру. Сизых сказал, что отец должен купить Дорджи сундучок с замком, какие были у большинства школьников, войлок или тюфяк, а также и подушку. «Казенная хотя и выдается, – прибавил он, – но она будет набита соломой, а потому лучше иметь свою».

Отец поблагодарил Николая Сизых за советы и даже подарил ему немного денег на лакомства, радуясь, что им можно было с Дорджи еще провести денек, не расставаясь. Дорджи, конечно, радовался этому не меньше отца. Во время этих переговоров Дорджи постарался свести знакомство с другими бурятскими мальчиками. Двое из них умели немного говорить по-русски, и Дорджи решил, что будет учиться русскому языку у них. К сожалению, все эти мальчики были дальние, ни одного не было из одних мест с Дорджи; не все из них даже знали о существовании Селенги, не то что Кудетуевского улуса, откуда был привезен Дорджи. Как бы то ни было, присутствие земляков в школе и покровительство Николая Сизых очень ободрили Дорджи, и он стал думать о предстоящей жизни в школе не без приятных надежд. Отец, желая в последний раз доставить удовольствие покидаемому им сыну и развлечь его, вздумал показать ему китайскую слободу, которая находится верстах в двух от Троицкосавска вместе с русской слободой – Кяхтой.