Высокий экипаж, яркие зонтики дам, сидевших в нем, вместе с необычным для него шумом, ужасно напугали степную лошадку, – она шарахнулась в сторону и напугала благоразумного Рыжку; Дорджи и невзвидел, как перемахнул на Рыжке через канаву и помчался по сжатой ниве, выпустив не только повод вьючной лошади, но и уздечку своего коня и потеряв в то же время стремена, которые болтались в воздухе и колотили по бокам Рыжку, увеличивая его страх. Руки Дорджи в это время какими-то судьбами оказались крепко уцепившимися в гриву Рыжки. Отец и знакомый бурят погнались за вьючной лошадью, но бедный Рыжка скоро опомнился и смиренно потрусил вдоль дороги. Дорджи был рад, что никто не заметил его испуга, и гладил своего бедного старого коня, вспотевшего от безумной скачки по рыхлой почве. Долго ловили лошадь, сбросившую с себя вьюк, и только в сумерки снова выехали на дорогу.

Вот показались первые дома, но они были такие жалкие, меньше даже тех, какие строили себе буряты на зиму. Вдоль этой-то унылой улицы, загороженной с обеих сторон заборами, поплелись наши буряты; напуганные лошади боялись заборов, не менее пугали их ворота и столбы, и они похрапывали и косились. Дорджи, и без того взволнованный, боялся, что лошади опять понесут их при какой-нибудь новой встрече с экипажем, и был рад, когда наконец отец сказал ему, что они приехали. И действительно, они сейчас же въехали в отворенные ворота одного двухэтажного дома; это был дом русского казака, у которого отец Дорджи обыкновенно останавливался во время своих приездов в город. Привязавши коней, Дорджи с отцом вошли в нижний этаж дома. Это было большое помещение с перегородкой; в первой половине была большая печь. Дорджи сразу очутился в новой для него обстановке, среди незнакомых людей.

Прежде всего его поразила необыкновенная чистота и белизна всего окружающего; он привык к земляному или никогда не мытому полу, к закоптелым стенам бревенчатой избы. Здесь стены были вымазаны известкой и белилами, так же как и потолок; три больших окна освещали первую комнату, пол был только что отструган, и притом его почти везде закрывали полосатые, светлых оттенков, половики; выбеленная печь задергивалась розовой ситцевой занавеской, а на окнах были белые шторы. Во второй комнате была большая кровать с пологом яркого ситца, на стене висело зеркало, а в переднем углу – несколько икон в фольговых ризах. Все это казалось Дорджи чуть не роскошью. Сильно поразила его и русская люлька, подвешенная веревками к гибкому шесту, прикрепленному к потолку.

Люди, конечно, были не менее интересны: большая рыжая борода у одного из мужчин, светлые голубые глаза и белокурые, никогда не виданные Дорджи, косы, уложенные на голове, яркие рубахи мужчин и светлые платья женщин, – все казалось ему необыкновенным, нарядным и в то же время смешным. Отца пригласили садиться; он сел на один из стульев, но ему, очевидно, было неловко сидеть на каком-то тычке; Дорджи не решился последовать его примеру: опустившись на пол, он присел на корточки; над ним засмеялись, но он не понимал, над чем смеются.

Одна из женщин, по-видимому, хозяйка, стала ему говорить что-то, она, казалось, была недовольна им, но он не понимал, в чем дело. Тогда один из мужчин, говоривший немного по-бурятски, сказал ему: «Сними шапку-то! У нас не любят, чтобы в шапках сидели». Тогда Дорджи, а за ним и отец, сняли с себя шапки; это удивило Дорджи: у бурят считается более вежливым сидеть дома в шапках. Скоро его внимание привлекла молодая женщина, которая стала ставить самовар, и еще многое множество других новых для него предметов. Дорджи думал, что обо всем этом следует расспросить, надо все хорошенько рассмотреть, и тут же у него являлась мысль, что отец скоро уедет и ему некого будет расспрашивать. Вообще, как ни развлекала его новая обстановка, но совсем новая для него жизнь, чувство одиночества тяжко томило его, и он едва удерживал слезы. Главное, что смущало его, это то, что он не понимает говора окружающих; при дурном его настроении ему все казалось в этот вечер, что все окружающие говорят именно о нем и его отце, что если они смеются, то смеются именно над ними.

Усталый от езды и от новых впечатлений, Дорджи был рад, когда отец простился с хозяевами и они пошли спать. Утром они встали раньше других и сводили к речке на водопой своих и хозяйских лошадей, затем задали лошадям сена, взяли его себе по охапке, чтобы положить под голову, и улеглись снова на дворе подле сарая. Потники из-под седел служили им постелью, а халаты – одеялами. Утром наши буряты проснулись раньше всех, опять сводили на речку лошадей и там же умылись. Возвращаясь домой, Дорджи теперь при свете дня с интересом рассматривал город, в котором ему придется жить. Ему очень хотелось поскорее идти на площадь, где он видел русскую церковь и несколько больших каменных домов; церковь, с ее высокой колокольней, с зеленым куполом, с ярко блестящими на солнце крестами, показалась ему каким-то сказочным зданием. Вчерашнее чувство тоски сменилось чувством интереса, когда он подумал, что он будет учиться и что, может быть, в конце концов и он будет уметь строить такие же мудреные здания.

Скоро их обоих позвали к хозяевам пить чай. Дорджи теперь смелее рассматривал все его окружающее, и хотя обстановка ничем не выдавалась, но для него она казалась почти роскошной. Прежде всего его внимание привлекли картины на стенах и образа; в последних он даже нашел некоторое сходство с своими; ему нравилось, что у русских также есть обычай зажигать масло и украшать иконы искусственными цветами. Картина, изображавшая сцены охот, показалась Дорджи необыкновенно реальной – он не мог налюбоваться на то, как натурально были представлены собаки, мертвый медведь и лошади…

Чай он опять пил, сидя на полу.

После чая отец взял его с собой на рынок. Здесь Дорджи на каждом шагу встречал новое. Прежде всего его удивило, что все постройки представляли сплошной ряд; ему все хотелось спросить: да как же это так? Где же кончаются владения одного хозяина и где начинаются владения другого? Когда они поравнялись с каменными домами в два и три этажа, Дорджи был поражен их величиной. Стоя возле этих домов, он все загибал голову, чтобы посмотреть на крышу.

Церковь, которую он видел утром, была в стороне, но Дорджи попросил отца подойти к ней поближе и осмотрел ее подробно; колонны на паперти храма, чугунные фигурные решетки на окнах и дверях, лестница из белого плитняка, – все поражало его, а позолоченный иконостас, люстра и большие подсвечники, видневшиеся через окна, казались ему чем-то волшебным. В то время как он со всех сторон обходил церковь, раздался благовест; в первую минуту Дорджи даже уши заткнул: звуки колоколов оглушили его; но потом он с удовольствием прислушивался к их звону и с любопытством всматривался во все, что происходило в это время на колокольне.

Отец, видя, с каким удовольствием Дорджи рассматривает храм чужой религии, заметил, что у буддистов, в Урге, тоже есть большие храмы. «То далеко, в Урге, – протянул со вздохом Дорджи, – почему же здесь нет?»– «Городов у нас нет, вот почему». И решил Дамба, очень довольный, что подыскал объяснение, но Дорджи не унимался, он продолжал расспросы: почему же нет городов, почему буряты не строят каменных домов, почему между бурятами нет очень богатых и т. д. Его «почему» долго бы не кончились, если бы, наконец, они не вышли на базарную площадь и Дорджи не поразило новое зрелище. Площадь была обстроена со всех сторон одноэтажными деревянными рядами лавок с галереей перед ними. Товары каждой лавки выходили на галерею, и даже на улице, перед галереей, были навалены в ящики и в бочки.