Другой ныне здравствующий свидетель эпохи Георга V, который любит вспоминать дружелюбие и тактичность короля, — граф Дино Гранди. В 1932 г., прибыв в качестве итальянского посла в Букингемский дворец, чтобы вручить верительные грамоты, он вдруг обнаружил, что оставил этот жизненно важный документ в своем посольстве на Гросвенор-сквер. Он все же успел рассказать о случившемся несчастье встретившему его официальному лицу, которое, попросив немного подождать, исчезло в зале для аудиенций. Через мгновение улыбающийся чиновник вернулся и сказал Гранди, что его величество передает свои извинения — аудиенция откладывается на несколько минут. Тем временем направленный в посольство секретарь посла привез верительные грамоты во дворец. Лишь тогда король сообщил, что готов принять Гранди. Посол слепил из случившегося неплохую историю; нет сомнения, что у короля рассказ получился еще лучше.

«Одним из утешений после того, как я покинул свой пост, — говорил в конце жизни Болдуин, — стало то, что мне больше не нужно встречаться с французскими государственными деятелями». В этом отвращении к международным делам можно усмотреть определенное внешнее сходство между премьер-министром и его сувереном, однако любое сравнение такого рода лишь вводит в заблуждение. Когда коллеги Болдуина по кабинету начинали обсуждать при нем внешнеполитические вопросы, он демонстративно закрывал глаза. «Разбудите меня, — говорил он, — когда с этим закончите». Как однажды заметил лорд Галифакс, Болдуин был похож на старую лису, которая за многие мили обходит непонятный запах.

В противоположность ему король всегда стремился быть в курсе дел. В 1923 г. он даже попытался утяжелить свое бремя, попросив, чтобы ни одна важная депеша не уходила из Форин оффис, прежде чем он с ней не ознакомится. Однако сложность проблем и интенсивность переписки делали непрактичными подобные викторианские привычки, так что в ответ на свою просьбу король получил весьма уклончивый ответ. «Я прочитал ваш меморандум, — однажды сказал король Ванситтарту, — не весь, конечно». Это было, отмечает сей многословный чиновник, «приглашением к краткости»; но, возможно, служило и напоминанием, что королю не нравится тот цветистый и витиеватый стиль, который больше скрывает, чем разъясняет. Тем не менее он любил разного рода слухи, так что Форин оффис приходилось сдабривать эту грубую пищу всякими пикантными подробностями, выуженными из корреспонденции министра иностранных дел: о монархе, плохо обращающемся со своей женой, о неверном консорте-супруге, о восточном правителе, предающемся противоестественным страстям. «Ужасный тип!» — такова была обычная реакция короля на подобные сообщения.

На большинство послов и других официальных лиц, которым король когда-либо давал аудиенцию, его познания производили весьма сильное впечатление. Сэр Майлз Лэмпсон (впоследствии лорд Киллеарн), семь лет представлявший свою страну в Пекине, отметил в дневнике, что король знает о Китае больше, чем любой из его министров, включая министра иностранных дел. Позднее, погостив в Сандрингеме во время отпуска (он был уже послом в Каире), Лэмпсон так описывал их беседу с королем о Египте: «Как обычно, Е.В. знал о нем все. Что за удивительный человек — полон здравого смысла и такой откровенный!» Даже всеведущий Ханки, сообщая о поездке короля по странам Содружества, писал: «Едва ли есть хоть крупица информации, как фактического, так и политического характера, с которой король не был бы знаком». Однако на общем ходе событий все это мало отражалось. С королем консультировались, он ободрял или предупреждал, однако политику делали исключительно его министры и другие официальные лица.

Иногда заявляют — особенно это касается книги о принце Людвиге Баттенберге, одобренной его сыном лордом Маунтбэттеном, — что из этого правила все же было сделано одно исключение: в 1922 г., когда греческое революционное правительство взяло под стражу и обвинило в государственной измене греческого принца Андрея, отца принца Филиппа, герцога Эдинбургского. Эпизод, о котором идет речь, сразу начинается с одного неверного утверждения, к которому затем добавляются еще несколько:

Однако бумаги, которые ныне хранятся в Государственном архиве Великобритании, свидетельствуют совсем о другом. Из них мы узнаем, что вовсе не король был инициатором этой операции, мало того — он даже не выказал своей поддержки (за исключением вполне конституционных каналов Форин оффис); а ответственность за тайную миссию, предпринятую Тэлботом (который уже не находился на действительной военной службе), взяли на себя должностные лица Форин оффис, в том числе Гарольд Николсон. Греческие революционеры позволили тайно вывезти принца Андрея, освободив его из тюрьмы при условии, чтобы это не выглядело как уступка, сделанная под давлением британских ВМС. Корабль его величества «Калипсо» вовсе не «ворвался на всех парах в залив Фалерон, готовый к бою», а использовался всего лишь для перевозки принца уже после того, как переговоры были закончены. Король, однако, высоко оценил мужество и дипломатический талант Тэлбота, сделав его рыцарем-командором Королевского викторианского ордена.

Когда автор этих строк привлек внимание лорда Маунтбэттена к официальным документам о спасении принца Андрея, тот великодушно согласился, что его, очевидно, подвела «скверная память» о событиях, происшедших полвека назад, и что роль короля была пассивной.

«Георг V, Божьей милостью король Великобритании, Ирландии и британских заморских доминионов, защитник веры, император Индии» — каждое из этих звучных званий и титулов глубоко трогало сердце монарха. Однако за все время царствования он лишь однажды побывал в Индии и ни разу — в Австралии или Новой Зеландии, Канаде или Южной Африке. Когда его упрашивали посетить доминионы, он отвечал, что должен делать все или ничего и что бремя неотложных дел не позволяет ему надолго отлучаться из Лондона. К тому же он поделил эту обязанность между сыновьями, чья молодость и энергия больше гармонировали с господствующими настроениями в этих бурно развивающихся демократиях.

Собственные взгляды короля на подвластную ему империю мало изменились по сравнению с теми временами, когда он плавал вокруг света на деревянном корабле. В 1928 г. министр колоний сравнивал его с Георгом III. «Король был более разговорчивым — если не сказать, говорливым, — чем обычно», — записал Эмери после ленча во дворце. «Его главная тема — это, разумеется, неприятие всех новых изменений в конституционной практике». Три года спустя, когда Вестминстерский статут[145] признал законодательную автономию доминионов, Уиграм назвал его «педантичным документом, составленным юристами для того, чтобы удовлетворить amour proupre[146] прежде всего Южной Африки и Ирландского независимого государства». Это замечание, несомненно, совпадало с мнением его хозяина и знаменовало уменьшение королевского энтузиазма в отношении доминионов. К Индии он, однако, по-прежнему относился с той отеческой гордостью, с которой встречал каждый последующий шаг субконтинента на пути к самоуправлению. Он ощущал себя отцом индийского народа — всех 400 млн.