Далее он настаивал, что, «пока не будет объявлено военное положение и безопасность страны не перейдет в руки военных… за весь полицейский контроль должно нести ответственность какое-то одно должностное лицо». Так же требовательно он спрашивал правительство, не следует ли арестовывать тех профсоюзных лидеров, которые угрожают активизацией забастовочного движения и увеличением на один-два миллиона числа бастующих.

Проявленная королем готовность отменить правовые нормы резко контрастирует с его призывами к сдержанности в другие моменты всеобщей забастовки и той отеческой снисходительностью, которая всегда будет с ним ассоциироваться. Однако через двадцать четыре часа стачка закончилась, и король снова стал конституционалистом. В дневнике он записал: «Наше отечество может собою гордиться, поскольку за прошедшие девять дней стачки, в которой участвовало четыре миллиона человек, не прозвучал ни один выстрел и никто не был убит. Это показывает, какой мы замечательный народ».

То, что король не любил заграницу, отнюдь не являлось государственной тайной. С конца войны и до самой смерти, то есть за семнадцать лет, он провел за пределами страны не более восьми недель; пять из них приходилось на предписанный врачами средиземноморский круиз, предпринятый после сильного приступа бронхита, остальное — на официальные визиты во Францию, Бельгию и Италию. Королева же ни разу так и не выехала за границу одна — даже за те семнадцать лет, что оставалась вдовой.

«Милые, хорошие мальчики, — так королева Виктория отзывалась о своих внуках, — но чистейшие англичане, и это большое несчастье». Морской кадет, который, едва завидев Испанию, записал, что «один англичанин сделает за день больше, чем десять туземцев», став отцом, жаловался, что кто-то из его сыновей повредил колено, «играя во французский крикет, — не знаю, что это такое, но наверняка очень глупая игра». Французский герцог, который проигнорировал охоту на тигров, специально организованную вице-королем Индии, удостоился такого язвительного замечания: «Эти иностранцы не имеют никакого представления об охоте». А Менсдорф, которого принц Уэльский в 1929 году спросил, не посоветует ли тот ему нанести визит в Австрию и Венгрию, записал следующую беседу с королем:

Менсдорф знал, что развивать дальше эту тему совершенно бесполезно.

Для короля, который никогда не был полиглотом, иностранные языки и неправильное употребление иностранцами английских слов служили неиссякаемым источником юмора. «Доносящиеся издалека признаки латинской словоохотливости, тевтонского грохота и бельгийского блеяния» — так описал одну международную конференцию личный секретарь премьер-министра, зная, что найдет в Букингемском дворце благодарную аудиторию. Король, с удовольствием и по многу раз выслушивавший любимые истории, снова и снова просил лорда Людвига Маунтбэттена описать визит своей сестры, кронпринцессы Луизы, впоследствии королевы Швеции, в кафедральный собор Уппсалы. Желая блеснуть знанием английского языка, тамошний архиепископ подошел к стоявшему в ризнице комоду и произнес такое поразительное объяснение: «Сейчас я раскрою эти брюки и покажу Вашему Королевскому Высочеству некоторые еще более драгоценные сокровища[143]».

Даже существующая между Старым и Новым Светом общность языка никак не могла повлиять на островную ограниченность короля. «Ближе всего я подошел к Соединенным Штатам, — говорил он, — когда стоял посередине Ниагары; там я снял шляпу и пошел назад». О том, что он собирался идти дальше, король не упоминал ни разу. Подобно многим людям его поколения, он представлял американцев в несколько карикатурном виде — как нахальных и хвастливых торгашей. Потому порой даже комплимент мог звучать непреднамеренным оскорблением — например, когда Хейг писал о генерале Першинге: «Я был чрезвычайно удивлен его спокойным, джентльменским поведением — таким необычным для американца». Другой пример: король отмечал, что вновь назначенный посол США Роберт Уорт Бингем «в большей степени британец, чем сами британцы».

Королю страшно досаждала навязчивость заокеанской прессы и ее склонность к преувеличениям. Первое неприятное знакомство с ней состоялось у Георга в 1890 г., когда один американский журналист ирландского происхождения написал полностью придуманный отчет о его пребывании в Монреале. Будущий король якобы принял участие в уличном скандале, был арестован и провезен по улицам в полицейском фургоне. Эта фальшивка, перепечатанная газетами всего мира, вызвала поток тревожных телеграмм от королевы Виктории и будущего короля Эдуарда VII. После войны Георг V был взбешен «наглым комментарием» одной американской газеты по поводу пребывания его сына в Нью-Йорке. Заголовок в ней гласил: «Принц близко сошелся с молочником». «Только представьте, что они говорят это о Вас!» — возмущался король. А в 1934 г. один из комитетов сената США выдвинул абсурдное, но весьма обидное обвинение против короля, якобы спекулирующего военным имуществом. Тем больше порадовал короля направленный против «сухого закона» стишок, который его сын привез из пограничного с США канадского городка:

Тем не менее, когда ему требовалось принять того или иного американца, король с готовностью отказывался от своих предрассудков. «Со мной приходил повидаться господин Франклин Рузвельт, заместитель министра ВМС США, — записал король в 1918 г., — очаровательный человек, который рассказал мне обо всем, что делает его флот, чтобы помочь в войне, и это в высшей степени удовлетворительно». В 1927 г. он принял Чарлза Линдберга, первого человека, в одиночку совершившего беспосадочный перелет через Атлантику. «А теперь скажите мне, — начал король, обнаруживая сомнения, мучившие многих его подданных, — есть одна вещь, которую мне очень хочется знать. Как же Вы справились?» Королева, при всей своей стеснительности, также приводила в восторг американских гостей. «Возможно, мы так бы и жили в одной стране, — любила говорить она, — если бы мой прадедушка не был таким упрямым».

Государственные визиты монархов король считал слишком дорогостоящими, утомительными и бесполезными; после 1923 г. он официально не ступал на территорию иностранных государств, как бы ни настаивали на этом его министры. «Я так и не смог заставить Его Величество хотя бы улыбнуться, когда мы обсуждали с ним предложение о государственном визите в Мадрид, — говорил в 1926 г. Стамфордхэм Остину Чемберлену. — Король считает, что эти государственные визиты перестали иметь какое-либо политическое значение». Тем не менее он по-прежнему оставался заботливым и щедрым хозяином. Юный кронпринц Японии всегда помнил о том приеме, который ему оказали во дворце в 1921 г. Тщательно разработанная программа пребывания включала визиты в Итон, Оксфорд, Кембридж и Чекере, обед с Керзонами на Карлтон-Хаус-террас, а также спектакль «Сивилла» в театре Дейли, гольф в Аддингтоне и сеанс позирования Огастесу Джону.[144] Полвека спустя император Хирохито без претензий на иронию сказал автору этой книги: «Король Георг обращался со мной точно так же, как с собственными сыновьями».