Похороны, одни за другими. Бабки у подъезда. Цветочные лепестки в грязи. Наташка Мальцева крестится поминутно. Муж обнимает за плечи, и под ребрами бьется тревожно…

— Одна женщина мне сказала, что бог невиновных не карает. И, наверное, была права. Я виновата. Мы ведь могли, как раньше, все вместе жить. Жили же так. Дедушка, бабушка, мама, папа и я. Квартира трехкомнатная, места хватало… Бабушка умерла, когда я еще в школе училась. Дед — когда институт заканчивала. Он тоже врачом был. Хирургом. Лучшим в городе, к нему отовсюду съезжались. А я его подвела, не пошла по стопам. А когда замуж вышла… У нас своей квартиры не было, не накопили еще, а муж не возражал, чтобы с моими жить. Это я хотела отдельно, «как взрослые». Уговорила его квартиру снимать. Но отец не позволил. У нас дача была в поселке в двадцати километрах от города, хороший дом, с удобствами… Они с мамой туда перебрались. Сказали, там и воздух лучше, и на работу им недалеко — всего полчаса на машине…

Но Наташка все равно не права. И бог ее. Если наказывать, то меня нужно было. В смысле, только меня.

— Через неделю после маминой смерти… через восемь дней… на улице скрутило. Прохожие скорую вызвали…

Когда я уже в голос орать начала — вызвали. А до того шли мимо. Головами качали или отворачивались. Живот-то под широкой курткой почти не заметен — ползет себе какая-то вдоль забора, пусть ползет. Телефон, вон, выронила, пьянь… подзаборная…

— Срок большой был. При удачном стечении обстоятельств обошлось бы… Только обстоятельства не стеклись… А потом…

Да, доктор, было еще потом. Сами хотели знать, так слушайте. Потому что я теперь не умолкну, пока до конца не выговорюсь…

— Меня в роддоме оставили, в послеродовом блоке. Должны были перевести, но там врач — мамина знакомая. Она меня оставила. Сказала, понаблюдать надо. А за мной не наблюдать, а следить нужно было и днем, и ночью. Но днем еще куда ни шло, а ночью… Там палаты рядом, девочки с детками лежат, с новорожденными. Медсестра на посту. Но медсестра ночью идет в пустую палату спать… стул в дверях ставит и халат на него вешает, чтобы видели, где ее искать, и спит… А дети плачут… Не все, с ними же матери — покачают, накормят… А если мать вышла…

В туалет она вышла и задержалась. У многих после родов с этим проблемы. А малыш плакал. Рядом совсем. И грудь болела. Это я потом узнала, что мне должны были сразу дать что-то или уколоть, но там суматоха такая поднялась, что забыли, наверное.

— Я просто пошла и взяла его. Думала… что это мой ребенок. Не знаю почему… Унесла к себе в палату. Покормила. А когда его мать вернулась… Ей плохо было, она и легла сразу, даже в кроватку не заглянула. Решила, что ребенок спит, раз не плачет… Утром кинулась…

Не помню ее лица. Только крик. Визг, от которого уши закладывало. Сумасшедшей меня называла. В психушку грозилась сдать. И ребенка требовала обследовать, потому что я его могла неизвестно чем заразить. Мой же отчего-то умер…

— Не «умер», — я зажмурилась от ставшего слишком ярким света. — Она сказала не «умер». Сдох… Но я ее понимаю. Я и сама так ругалась бы, если бы… А меня в гинекологию перевели. Только я там не осталась…

Слухи приползли за мной следом. Неизвестно откуда, но люди вокруг знали обо мне все. О моих родителях, моем ребенке. О чужом ребенке и о том, что я на голову больная.

— Попросила мужа забрать меня домой. А через три недели попала в то же отделение. В этот раз — через операционную. Нужно было сразу пролечиться, но… Не до того было. Не до чего… Врач все допытывался потом, не мог понять, как я раньше не почувствовала, болеть же должно было. Может, и болело… Но не все так плохо. Пятьдесят процентов женщины во мне еще осталось. При желании и при должном контроле можно попробовать… Найти бы, с кем пробовать, — и можно…

— А ваш муж? — впервые с начала моего рассказа подал голос Грин.

— Мы развелись.

— Он…

— Бросил меня? Нет. Я его отпустила. Когда мужчина приходит домой, он хочет видеть свою женщину, а не молчаливое, едва ползающее по квартире существо, забывшее о существовании душа и расчески. Он старался, честно, но… Сказал, что не готов еще умирать, даже вместе со мной. Я думала, что это оттого, что он никогда не любил меня на самом деле. А потом поняла, что, наверное, и я его не любила. Потому что, когда любишь человека, ради него будешь готов не только умереть, но и жить… Так ведь? Да я и сама не умерла. Выкарабкалась как-то, сделала модную стрижку, навела порядок в квартире… И начала писать эту дурацкую книжку.

— Чем же она дурацкая? Разве здесь так ужасно?

Такого вопроса я не ждала.

— Вы серьезно? — уточнила растерянно. — Серьезно спрашиваете?

— Да.

— Вы мне верите?

— Я думал, вы это поняли, раз уж рассказали все.

С минуту мы смотрели друг на друга, и я первой отвела глаза. Повисла тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов.

— И что теперь? — спросила я, устав считать каждый «тик» и «так».

— Могу предложить вам еще чая, если хотите.

— Вы такой странный. Как будто ничего не произошло.

— Ничего не произошло, — кивнул он. — Мой мир не рухнул, если вы об этом. И не рухнет, даже если он действительно возник из ваших фантазий. Но вы сами в этом сомневаетесь, а мир в любом случае неплох. И мое место в нем меня вполне устраивает. Если я получил его вашей волей, могу лишь поблагодарить.

— Нет, о вас я не писала. Только имя пару раз.

— Тогда спасибо за имя, — легкомысленно отозвался целитель. — Им я тоже доволен. Хотя, признаться, «только имя» — не то, на что я рассчитывал. Эпизодический герой, тогда как я уже мнил себя заглавным персонажем, — обидно, право слово.

— Смеетесь? — голос дрогнул, в глазах защипало.

— Даже не улыбаюсь. Но был бы рад, если бы улыбнулись вы.

— А если заплачу?

— Значит, сейчас вам это нужнее.

Я не заплакала. Согласилась на еще одну чашку чая и, пока целитель выходил, чтобы его заварить, протянула руки к очагу и наслаждалась ласково гладящим ладони теплом.

А Грин все-таки невозможный. И хорошо, что он не заглавный герой и не обязан мне ни судьбой, ни характером, ни внешностью, но, даже будь это так, вряд ли господин доктор согласился бы признать себя плодом моего воображения. С последовательностью звеньев в цепочке причинно-следственных связей он, похоже, определился сразу. Что с того, что даже бог сомневается в том, как все есть на самом деле? Грин-то не бог, ему сомневаться незачем и некогда: у него работы полно, то калечится кто-то, то рожает, даже на гуся с яблоками времени нет, где уж тут на вопросы мироустройства отвлекаться.

— Чай, — сообщил доктор, вернувшийся в комнату с подносом. — И еще кое-что, что нашлось на кухне.

Маленький столик, до этого мирно стоявший в углу, подпрыгнул резвым пони, подлетел к моему креслу и замер, позволяя сгрузить себе на спину чашки, пузатый фарфоровый чайник и блюдо с бутербродами.