– Тесть! – радостно восклицает Камиль и указывает на Клода. – Вот видите, – взывает он к слушателям, – никогда нельзя ничего выбрасывать. Любой предмет, сколь угодно потрепанный и вышедший из моды, может пригодиться. Итак, гражданин Дюплесси, поведайте мне кратко, можно в стихах или комических куплетах, как управлять министерством.

– Такое мне не снилось и в кошмарах, – говорит Клод.

– Нет, мне не доверили министерство – пока нет. На страну должно обрушиться еще некоторое количество бедствий, прежде чем это случится. А новость такая: Дантон теперь министр юстиции и хранитель печатей, а Фабр и я – его секретари.

– Актер, – говорит Клод. – А еще и вы. Я не люблю Дантона, но я ему сочувствую.

– Дантон – вождь Временного правительства, поэтому вести дела министерства придется мне, Фабр может не беспокоиться. О, я должен написать отцу, дайте мне поскорее бумагу. Нет, лучше напишу ему прямо из министерства, за моим большим столом, и пошлю опечатанным.

– Клод, – говорит Аннетта, – где твои манеры? Поздравь его.

Клод вздрагивает:

– Один вопрос, технический. Министр юстиции также является хранителем печатей, но это один человек, и у него всегда был один секретарь. Всегда.

– Какая скаредность! – возмущается Камиль. – Жорж-Жак выше этого. Мы перебираемся на Вандомскую площадь и будем жить во дворце!

– Дорогой отец, не воспринимай это так мрачно, – взывает Люсиль.

– Нет, ты не понимаешь, – говорит Клод. – Он добился, чего хотел, теперь он власть. Любой, кто устроит новую революцию, будет целить в него.

Ощущение, что происходит нечто несусветное, какое-то недоразумение, мучает Клода еще сильнее, чем в дни падения Бастилии. То же самое думает и Камиль, когда размышляет над словами тестя.

– Нет, все не так! Впереди у нас много славных сражений. Сначала разберемся с бриссотинцами.

– Вы ведь любитель сражений, не так ли? – спрашивает Клод.

На миг перед ним предстает альтернативный мир, где в кофейнях он небрежно роняет в разговоре: «мой зять, секретарь министра». На самом же деле его жизнь прошла зря – за тридцать лет усердных трудов ему не довелось сблизиться с секретарем министра, а теперь его вынудили к близости к секретарю безумные женщины и то, как они устроили свою жизнь. Только гляньте, как они набросились с поцелуями на новоиспеченного секретаря. Клод мог бы пересечь комнату и погладить его по макушке. Разве он не видел однажды, как новый министр, рассуждая на патриотическую тему, рассеянно запустил пальцы душителя в кудри нового секретаря, который сидел, склонив голову? Позволит ли министр себе такие вольности перед подчиненными? Клод решает воздержаться от проявления нежных чувств. Он смотрит на зятя. Только поглядите – так бы и набросился на него с кулаками. Сидит, ресницы опущены, взгляд уперся в ковер. О чем он думает? Точно не о том, о чем надлежит думать секретарю министра.

Камиль смотрит в пол, но перед мысленным взором видит Гиз. Письмо, которое он только намерен написать, уже написано в голове. Он невидимкой плывет над Плас-д’Арм, просачивается в закрытую дверь узкого белого дома, проникает в отцовский кабинет. На столе лежит «Энциклопедия права» – определенно, мы уже добрались до низовьев алфавита.

Действительно, перед нами том шестой. Сверху лежит письмо из Парижа. Чей почерк? Его собственный. Почерк, на который жалуются все издатели, его неповторимый почерк! Открывается дверь, входит отец. Как он выглядит? Ничуть не изменился с последней встречи: худощавый, седой, суровый, отчужденный.

Замечает письмо. Стоп, как сюда попало письмо? Почему оно лежит на «Энциклопедии права»? Придется нарисовать сцену, как письмо доставляют, как матушка или Клеман относят его наверх, усилием воли стараясь не запустить в него пальцы и взгляд.

Начнем сначала.

Жан-Николя поднимается по ступеням. Камиль (в призрачной форме) следует за ним. Жан-Николя берет письмо, смотрит – перед ним знакомый неразборчивый почерк старшего сына.

Хочет ли он прочесть письмо? Не особенно. Но домочадцы уже торопятся вверх по лестнице, чтобы узнать последние парижские новости.

Жан-Николя разворачивает лист, читает, с некоторым усилием разбирая почерк, но он не пожалеет о затраченных усилиях, когда дойдет до новостей.

Восхищение, триумф! Лучший друг моего сына (вернее, один из двух его лучших друзей) стал министром! Мой сын будет его секретарем! Он будет жить во дворце!

Жан-Николя прижимает письмо к переду рубашки – на дюйм выше жилета, сдвигает влево, к сердцу. Мы недооценивали нашего мальчика! А ведь он без преувеличения гений! Нужно немедленно бежать в город, рассказать новость всем и каждому – пусть позеленеют, захворают от злобы, пусть их стошнит от неприкрытой зависти. Отец Роз-Флер сляжет, подумать только, его дочь могла бы стать женой министерского секретаря!

А впрочем, это вряд ли, думает Камиль: все будет иначе. Схватит ли Жан-Николя перо, чтобы тут же написать сыну поздравления? Нахлобучит ли шляпу на жесткие седые локоны и бросится в город подкарауливать родственников? Черта с два. Он будет изумленно таращиться на письмо, нет, нет, такого не может быть. Будет гадать, что такого непристойного совершил мой сын ради того, чтобы получить чин? А как же гордость? Жан-Николя ее не испытывает. Только обиду и подозрительность. В боку возникает тянущая боль, и Жан-Николя отправляется в постель.

– Камиль, о чем ты задумался? – спрашивает Люсиль.

Он поднимает глаза.

– Я размышлял о том, что некоторым людям ничем не угодишь.

Женщины одаривают Клода ядовитыми взглядами и, сбившись в кучку, продолжают ворковать над Камилем.

– Если я потерплю поражение, – сказал Дантон, – меня объявят преступником.

Прошло двенадцать часов с тех пор, как Камиль и Фабр разбудили его и сказали, что надо приступать к управлению нацией. Вытащенный из обрывочных снов про комнаты и снова комнаты, двери и опять двери, которые открывались в комнаты, Дантон порывисто прижал Камиля к себе, – наверное, это было лишним. Ему следовало держаться как священнику, который, по обычаю, должен трижды отказаться от епископского сана. Nolo episcopari[22]. Немного смирения пред ликом судьбы? Нет, он слишком устал, чтобы изображать нежелание. Теперь он управлял Францией, такова реальность.

Нужно было решать, что делать с телами швейцарских гвардейцев за рекой – живыми и мертвыми. Дым пожарищ до сих пор курился над разграбленным дворцом.

– Камилю? Хранить печати? – удивилась Габриэль. – Ты не отдаешь себе отчета в своих действиях. Он двух белых кроликов в клетке не сохранит.

В гостиной был Робеспьер, новехонький, невозмутимый, словно только что вытащенный из коробки и усаженный в бархатное кресло. Дантон велел никого не пускать – «за исключением моих государственных секретарей» – и приготовился внимать суждениям важного гостя.