Грек обрадованно кивнул.

– Впрочем… – добавил я, – разве дул ветер, когда мы поднялись над площадкой для игры в мяч?

Симонис молчал.

– Мне думается, что нет, – ответил я сам.

– Нет, ветра не было, – подтвердил он уже не так весело.

– Был вихрь или какие-нибудь другие сильные потоки воздуха? – продолжал допытываться я.

– Э, нет. Нет, этих точно не было, – подытожил он.

– Значит, крайне маловероятно, что Летающий корабль поднялся в воздух с помощью смерча, – заключил я.

– Крайне маловероятно – очень точное выражение, господин мастер, – похвалил меня Симонис.

Я немного помолчал, чтобы удостовериться, что у моего помощника не найдется других доказательств. Не нашлось. Я разочарованно смотрел на груду книг, которые собрал Опалинский. Мой помощник начал складывать их в мешок.

– Один вопрос, Симонис: почему Ян Яницкий понимает, что! написано в этих книгах, а ты – нет?

– Все просто, господин мастер: он учится.

Я хотел спросить его, чем же он занимается в университете, но удержался. Он и так уже достаточно рассказывал мне о том, чем на самом деле занимаются венские студенты.

Когда мой помощник закрыл за собой дверь, я повернулся к Атто: тот по-прежнему дремал, склонив голову набок и неудобно сидя в кресле.

Счастливец! Старость лишила его сил сталкиваться с различными трудностями и передала его вместо этого в объятия Морфея, даровавшего забвение. Раньше он неутомимо искал разгадки и ломал себе голову, вот как я сейчас. Да, я был в замешательстве. Казалось, нигде нет понятной логики, но в то же время я не мог оставить в стороне ни единой подробности, если не хотел подвергнуться опасности потерять нить собственных действий и кончить свои дни просто катастрофически: избежав приговора по обвинению в шпионаже в пользу Франции, теперь я рисковал быть обвиненным в пособничестве серии убийств или в подозрительных маневрах с целью навредить принцу Евгению и его османским гостям…

А еще я подумал: мы с Клоридией приехали в Вену, чтобы в жизни нашей произошел поворот. Мы оставили за спиной город пап и их лжи: непроницаемый Рим с двойным дном, хладнокровную мачеху, которая не заботится о своих детях. Нам казалось, что в императорской столице мы дышим другим воз духом. Однако теперь, похоже, колесница нашей жизни снова застряла в грязи подозрений и лжи. Даже дьявольский, окопавшийся за стеклами своих очков аббат пытался идти в ногу с событиями.

– О, Летающий корабль, – невольно вырвалось у меня, – о, ковчег истины, неужели ты поднял меня в небо только затем, чтобы обмануть? Я бежал из трясины Рима, теперь я снова брожу по мрачным, серым болотам вероятного.

– Начинают в три часа с супа из трех яиц и пряностей. В пять – паста из трех яиц и куриный суп. В семь – два сырых яйца. В девять – суп из яичного желтка с кореньями и хорошая порция омлета, и к тому же стакан вина «Траминер». В двенадцать часов – каплун и жареная птица, куропатка и вино с различными сортами хлеба. В час – печеная сладость и вино. В три часа ужинают жареным каплуном, тарелкой жареной рыбы, запивая вином, едят хлеб и различные булочки. В пять часов едят сладкое яичное блюдо с вином. На ночь пять-шесть блюд, среди которых должны быть вареное мясо, жаркое и пресноводная рыба. В семь опять съедают миску сдобы, к тому же хлеб, вино и булочки. В полночь – опять суп с яичным желтком и пряностями. Ты можешь себе это представить? – воскликнула Клоридия.

Жена камергера разрешилась от бремени, родив красивого мальчика. Моя сладкая женушка только что вернулась из дворца принца Евгения; теперь она снова могла приступить к своей службе у аббата Мелани и освободить меня от замещения ее на этом посту. Поскольку Атто продолжал храпеть, Клоридия рассказывала мне о родах. Едва разродившись, роженица начала, как это принято в Вене, от души набивать живот различными вкусностями.

– Я спросила ее: «Ты действительно собираешься все это проглотить? Тебе ведь не теленка накормить нужно!» И знаешь, что она мне ответила? Что у нее на родине, в Нижней Австрии, роженицы едят еще больше! Сразу же после родов они лопают, начиная с завтрака, продолжая полдниками, до обеда, а потом и до ужина – и так на протяжении двадцати четырех часов, не переставая. Не говоря уже о празднествах после родов: на банкете по случаю рождения ребенка гости обидятся, если съедят менее ста десяти фунтов топленого сала, шестидесяти фунтов масла, тысячи или двух тысяч яиц, ста двадцати фунтов крупчатки и выпьют не целый бочонок пряного вина гевюрцтраминер.

Пока Клоридия щебетала без умолку, как всегда, взволнованная после удачно прошедших родов, я уже думал о другом. Жена камергера – это она сказала Клоридии, что принц Евгений хранит записку с загадочными словами аги в своем личном дневнике.

Хотя казалось, что турки не имеют ничего общего с болезнью императора, нам, если мы действительно хотели наконец понять, что, черт побери, скрывается за словами аги, не оставалось ничего другого, кроме как посмотреть на листок самим. В нашей ситуации любая попытка была кстати.

Я подождал, пока моя жена наговорится, затем приглушенным голосом, чтобы не разбудить Атто, рассказал ей о событиях последних часов: о признании аббата, о голове Кара-Мустафы и остальных происшествиях.

– Об этом я тоже уже подумала, – призналась Клоридия. – Может быть, эти слова нужно трактовать иначе, или на той бумаге, которую прочел и передал Евгению ага, есть еще что-то.

– Как думаешь, ты могла бы попросить свою роженицу дать тебе этот листок, всего на пару часов?

– Я же говорю тебе, что уже подумала об этом! – ответила она и вынула листок из кармана.

Я поостерегся спрашивать, благодаря чему и подвергаясь какой опасности Клоридия получила этот листок от камергера или его жены.

– Я должна вернуть его сегодня вечером. Принц Евгений каждый день после еды пишет в дневник.

– Кстати, разве он не собирался отправиться сегодня в Гаагу?

– Он отложил отъезд.

– А почему?

– Этого никто не знает.

– Может быть, из-за болезни императора? – предположил я.

– Возможно. Хотя его величеству значительно лучше. Как бы там ни было, когда Евгений отправляется на войну, он всегда берет с собой дневник.

Она протянула мне листок. Посреди страницы нетвердой рукой турка были написаны знаменитые слова: «Soli soli soli ad pomum venimus aureum». И ничего больше.

– Можно войти? – спросил в этот самый миг Симонис.

Он внимательно осмотрел листок, поднес его к окну, чтобы тщательнее разглядеть на свету.

– Господин мастер, если на сегодня у вас больше нет для меня заданий, то я мог бы, наверное, помочь вам выяснить, скрывает ли этот листок бумаги еще что-нибудь.