были залиты кровью, как на скотобойне, а половина матросов, гребцов и ратников вяло распласталась на них, как пустые бурдюки из-под вина, жадно высосанные упырями. Паруса и хоругви были изодраны в клочья, и все вокруг, от форштевня до руля, было загажено стимфалийскими пернатыми тварями. Чтобы следующий вечер не застал их на расстоянии полета крыла от проклятого острова, царь велел оставшимся в живых капитанам поднять якоря, и галеры – несмотря на то что морская вода заливала нижние палубы, некоторые даже с утонувшими гребцами, все еще сидевшими на веслах, – медленно и тяжело двинулись на восток, пока изрытые пещерами скалы не скрылись в морской дали. К вечеру горизонт был по-прежнему пуст, а спустя два дня они подошли к коралловому рифу с тихой лагуной, где обитали только морские птицы. И лишь тогда Эуворан велел капитанам бросить якоря, чтобы починить изодранные паруса, откачать воду из трюмов и смыть кровь и мерзость с палуб.

Несмотря на это несчастье, царь ни в коей мере не отступился от цели – плыть навстречу истокам дня, покуда, как предсказал Геол, он не настигнет газолбу и не сразит ее собственной царственной рукой. Поэтому на протяжении следующей луны они шли мимо еще более странных архипелагов, все глубже забираясь в область мифов и легенд.

Храбро вплывали они в амарантовые утра в сопровождении позолоченных лори и в закаты мрачно пылающего сапфира, где розовые фламинго бродили по нехоженым берегам. Менялся рисунок звезд, и под чужими созвездиями матросы внимали диким и печальным крикам лебедей, что летели на юг от зим одних неведомых миров, чтобы найти лето среди нетореных троп других. Держали речь со сказочными людьми, которые укрывались вместо плащей саженными перьями птицы Рух, что волочились за ними по земле, и с людьми, облаченными в перья эпиорниса. Вели беседы с кривляющимися аборигенами, чьи тела были покрыты пухом, как у только что вылупившихся птенцов, и с теми, чья плоть была утыкана перьевыми пеньками. Но нигде и слыхом не слыхивали о птице газолбе.

Однажды в середине дня, в начале шестого месяца плавания, из морских глубин поднялся неведомый берег, протянувшийся на многие мили с северо-востока на юго-запад, с тихими гаванями, скалами и острыми утесами вперемежку с зелеными долинами. Подойдя ближе, Эуворан и его капитаны увидели, что на вершинах самых высоких утесов построены башни, однако в гавани под скалами не было ни кораблей на якоре, ни рыбацких лодок, а сам дикий берег порос травой и деревьями. В гавани также не было заметно следов человека, кроме башен на утесах.

Местность, впрочем, кишела всевозможными птицами размером от синиц с воробьями до пернатых с размахом крыльев больше, чем у кондора или орла. Они кружили над галерами мелкими выводками и большими пестрыми стаями, любопытные и настороженные; Эуворан заметил, что по большей части птицы носились туда-сюда над лесом между деревьями и башнями на утесах. Подумав, царь решил, что это подходящее место, чтобы поискать птицу газолбу, и, вооружившись и взяв с собой нескольких ратников, пристал к берегу на маленькой лодке.

Птицы, даже самые крупные, вероятно, отличались безобидным и робким нравом, ибо, когда царь высадился на берег, деревья словно взлетели в воздух – так многочисленны были пернатые, взмывшие с веток и устремившиеся вглубь острова или к скалам, куда не долетали стрелы. На берегу не осталось никого, и Эуворан изумился такому коварству и даже слегка рассердился: ему не хотелось уходить с пустыми руками, даже если не удастся добыть птицу газолбу. Такое птичье поведение царь счел еще удивительнее ввиду того, что остров был явно необитаем: здесь не было троп, кроме тех, что могли проложить дикие лесные звери, а леса и луга выглядели совершенно нетронутыми; башни казались заброшенными, и в их пустые окна влетали и вылетали птицы.

Прочесав дикий лес вдоль берега, царь и его люди вышли к крутому склону, поросшему кустарником и карликовыми кедрами, который поднимался к самой высокой башне. У подножия склона Эуворан заметил маленькую сову, что спала на одном из кедров, как будто не замечая шума, производимого другими птицами. Царь наложил стрелу на тетиву и выстрелил, хотя обычно щадил столь ничтожную добычу. Он уже собирался подобрать упавшую сову, когда один из его людей тревожно вскрикнул. Склонившийся под листвой кедра царь повернул голову и увидел стаю громадных птиц, крупнее прочих, уже виденных им на острове, которые устремились к нему с башен, словно разящие молнии. Не успел Эуворан наложить другую стрелу, птицы накинулись на него, грохоча могучими крыльями, повалили на землю, и Эуворан оказался поглощен ураганом мелькающих перьев, когтей и клювов. И прежде, чем ратники бросились к нему на помощь, одна из птиц вцепилась когтями в пелерину царской мантии, не пощадив также плоти под тканью, и понесла его в башню на утесе, как кречет уносит зайчонка. Эуворан был совершенно беспомощен, ибо под натиском птиц его длинный лук выпал из рук, духовая трубка соскользнула с перевязи, а стрелы и дротики рассыпались по земле. У царя не осталось никакого оружия, кроме острого кинжала, которым он все равно не смог бы воспользоваться, вися в воздухе.

Он стремительно приближался к башне, а стайка мелких птичек, кружась вокруг царя, насмешливо посвистывала, пока он совсем не оглох. Из-за высоты и резкого подъема на Эуворана накатила тошнота; между тем мимо проплывали стены башни с широкими, как ворота, окнами. Царя вырвало, и птицы грубо швырнули его на пол высокой и просторной комнаты.

Эуворан растянулся на полу лицом вниз; некоторое время его рвало, и он ничего не видел вокруг. Немного придя в себя, царь сел и только тут заметил перед собой нечто вроде помоста – огромный насест из красного золота и желтой слоновой кости в виде изогнутого дугой молодого полумесяца. Насест помещался между столбами из черной яшмы, как будто окропленными кровью, и на нем сидела самая большая и необычная птица на свете, взирая на Эуворана с видом суровым, мрачным и страшным. С таким видом император мог бы смотреть на ничтожного мерзавца, которого его стражники схватили за непотребное поведение. Оперение птицы было цвета царского пурпура, клюв походил на могучую кирку из светлой бронзы, позеленевшую на конце, а когти, которыми она цеплялась за насест, были длиннее, чем пальцы кольчужной перчатки. Голову венчали бирюзовые и янтарно-желтые перья, словно шипы короны, а на шее, длинной, лишенной перьев и заскорузлой, как драконья чешуя, висело необычное ожерелье из человеческих голов и голов диких зверей – ласки,