на лошадей, мёртвые остались лежать в углу. Пусть они сами позаботятся о своём погребении, у нас же не было для этого времени.

Когда все прошли через ворота, я приказал запереть их опять. На некоторое, хотя и непродолжительное время они задержат преследование; в башне уже не оставалось гарнизона.

Потом мы двинулись дальше, к Бредским воротам. Никогда в жизни не забуду этого шествия.

Стало несколько светлее, поднялась луна. Среди тумана что-то таинственно поднималось, падало и колебалось. По временам холод, словно из могилы, лизал наши щёки. Мы двигались вперёд, но каждый шаг казался нам бесполезным. Копыта наших лошадей не издавали звуков, и нас охватили безмолвие и мрак, которые казались чем-то неземным. Мне казалось, что я мёртв и проезжаю по безмолвному берегу, где жизнь — есть только воспоминание, хотя и вечное. Передо мной, выделяясь из плававшего тумана, как будто уходя от серого моря жизни, по его берегу шла тёмная процессия, ведя меня к великому, последнему дню и ужасной темнице вечности. В этой процессии каждый держал в руке свой свиток, и буквы на нём были писаны кровью, алевшей в темноте.

За ними поднимались другие призраки. Я узнал их всех. Здесь была графиня де Ларивадор с застывшими от ужаса глазами, в той позе, в какой она лежала тогда на заре на камнях. Вот Анна Линден с проклятиями на устах, без всякого утешения среди океана вечности, кроме холодного поцелуя. Вот донна Изабелла, одевающаяся к приёму гостей, покрытая драгоценностями, но бросающая взгляды презрения и ненависти. «Вы овладели мной силой, — говорит она, — и погубили мою душу и тело. Теперь я совершила грех против вас и нарушила клятвы верности. Но вина за это теперь и во веки веков будет лежать на вас». С жалобным воплем замер её голос среди безмолвия и мрака. Вот дон Педро, идущий на ощупь с выколотыми глазами. За ним шли люди, убитые в башне. Их оружие и доспехи были в крови, и они говорили: «Мы сохраняли верность королю и сражались с изменниками. За это нас убили». Сзади всех шла донна Марион. И она смотрела на меня печально и с укором, смысла которого я не мог понять.

Я поднял руку, чтобы разогнать это шествие, но напрасно. Не мог я защитить свои уши от их торжественных голосов. Мне пришло в голову, что если человека осудить видеть и слышать всё это целую вечность, то есть от чего с ума сойти.

Вдруг моя лошадь поскользнулась на снегу, и толчок вернул меня к действительности. В одно мгновение она ясно представилась моему уму, и это было ещё хуже, чем игра воображения. Я видел сон о дне великой расплаты. Но до него было ещё далеко, и никто не знает наверно, придёт ли он ещё. Если он наступил уже, пусть так. В конце концов что же я сделал особенного? Сегодня, по крайней мере, ничего. Я выколол глаза дону Педро. Но что же из этого? Я мог бы сделать ещё больше. Моя жена, оставшаяся в Гертруденберге, была в его власти. Дни его власти, конечно, сочтены. Но пока их оставалось ещё достаточно. Он потерял зрение. Но что же из этого? Ему оставалось мышление.

Мне хотелось развести огонь под его креслом и сжечь его в его собственном доме. Вот была бы прекрасная смерть для инквизитора. Но я обещал сохранить ему жизнь. К тому же в моих ушах звенел до сих пор голос моей жены, упрекавшей меня в вероломстве и нарушении слова, и я не осмелился, да, не осмелился проделать с ним это. Я, который так издевался над несчастным отцом Балестером. Что он тогда говорил: «Вы одолели с помощью лжи. Пусть от лжи вы и погибнете».

Его проклятие исполнилось от начала до конца. И, однако, нет ничего более несправедливого, чем это проклятие!

— Что с вами? — спросил барон фон Виллингер, ехавший со мной рядом.

Я не отвечал. Мне нужно было решиться: если я хочу ещё сделать что-нибудь для спасения моей жены, то нужно было делать это теперь же, прежде чем мы выйдем за ворота. И безумная мысль вернуться и во что бы то ни стало разыскать её овладела мною. Но это было настоящее безумие. Я понятия не имел о том, где она находится. Я сам был чужим в этом городе, а она знала каждый дом в нём. Кроме того, ведь я был связан обязательством вести с собой тех людей, что шли за нами сзади. Мне доверилось несколько сот человек, и их судьба составляла противовес судьбе одного человека. Хотя то была моя жена, но ведь и всем этим я обязан в немалой степени ей. Она сама выбрала себе дорогу, и возвращаться теперь обратно было бы преступлением, самым непростительным в летописях человечества.

— Что с вами? — спросил опять барон фон Виллингер.

— Ничего, — отвечал я, скрипнув зубами, и двинулся дальше. Никогда в жизни не забуду, этого шествия.

Наконец перед нами показались могучие башни городских ворот. Туман опять разошёлся, стало светлее. Я не знал, который был час, но чувствовал, что уже поздно. Около внутренних ворот мы потеряли более часу. Теперь, вероятно, уже нашли дона Педро, и, если мы и здесь задержимся, дело может кончиться очень плохо. Ворота были крепки и заняты гарнизоном под командой дона Хуана Гарция. Таков, по крайней мере, был мой последний приказ, отданный сегодня. Неизвестно, исполнили его или нет.

Ворота были, конечно, заперты, и мы остановились. Из передних рядов потребовали открыть ворота.

— Кто требует открыть ворота? — послышалось сверху. Я выехал вперёд.

— Я, дон Хаим де Хорквера. Откройте ворота и пропустите нас.

С минуту продолжалось молчание. Потом голос — я узнал дона Хуана Гарция — произнёс:

— Сеньор, поверьте, что это самый неприятный час в моей жизни. Но нам была предъявлена бумага от герцога Альбы, в которой сообщалось, что высшая власть перешла теперь к дону Альвару.

— Это не приказ, дон Хуан, — печально ответил я. — Я только прошу пропустить нас. Со мной женщины и дети.

— Сеньор, очень сожалею, но не могу этого сделать.

— Послушайте, дон Хуан. Разве у вас есть прямое приказание не выпускать меня? Если так, то я сам не желаю, чтобы вы нарушили приказание. Я не могу требовать этого от своих же бывших офицеров. Стало быть, вам приказано во что бы то ни стало задержать