В общем, к вечеру, когда вернулась, казалось, не знавшая уныния и усталости моя спасительница, я сидел в каютке в полном трансе и отчаянии. Видя, что я пребываю в сильнейшем миноре, Элиза повела себя крайне деликатно. Она просто подсела ко мне на диванчик и принялась, как мать, тихонько гладить меня по голове. Тут что-то во мне лопнуло, меня прорвало, и я, как и тебе сегодня, вывалил ей всю правду-матку и про себя, и про все свои похождения в течение последних месяцев, не утаив ровным счетом ничего. Она слушала меня очень внимательно, не перебив меня за два часа моего монолога, пожалуй, ни разу. Когда я закончил и сказал, что сегодня же должен покинуть ее яхту, поскольку ей находиться рядом со мной теперь весьма небезопасно, она, вся пунцовая от волнения, вскочила со своего места и, положив свои руки мне на плечи, словно удерживая на месте, принялась страстно убеждать меня не делать этого.

– Юри, – говорила она, горячо дыша мне в лицо, – ты не можешь сейчас никуда идти. Здесь ты хотя бы в относительной, но в безопасности, а там на тебя объявлена настоящая охота, и твоя жизнь может подвергаться смертельной опасности. Ведь пока у нас все было нормально, и к тебе, по крайней мере от официальных властей, не было никаких претензий.

– Да как ты не понимаешь, – кричал я ей в ответ, – что нам пока просто повезло, что мы с тобой оказались на территории свежеиспеченных прибалтийских государств, которые на вас, скандинавов, только что не молятся, и исключительно благодаря этому обстоятельству пока еще никому не пришло в голову копнуть меня поглубже.

– Нет, Юри, ты послушай, – убеждала она меня, не обращая внимания на мои доводы, – ты сможешь помочь и себе и всем своим родным только в том случае, если будешь оставаться на свободе. Поверь, у тебя есть шанс вырваться отсюда, – трясла она меня за отворот куртки, – я всю жизнь приношу людям одни несчастья, позволь мне хотя бы попытаться тебе помочь. Ты ведь так похож на погибшего Мишу, что вряд ли кто-нибудь догадается о том, что ты это не он.

В конце концов я сдался.

– Чем черт не шутит, – решился наконец я, убежденный ее красноречием, – а вдруг действительно мне удастся проскочить и через эту границу, словно библейскому верблюду через игольное ушко. До поздней ночи мы с Элизой подгоняли мою внешность под фотографию в загранпаспорте Михаила. Она усадила меня на табурет и, вооружившись помазком, ножницами и опасной бритвой, принялась создавать хотя бы какое-то подобие ухоженной бороды из моей, уже изрядно отросшей щетины, сбривать мне усы и делать прическу, полностью соответствующую прическе покойного мужа. Мне пришлось даже часа два проходить с густой массой Лизиной хны на голове, чтобы мои черные волосы давали хоть какой-нибудь рыжеватый отсвет. Даже рубашку я подобрал себе точно такую же, как на фотографии. В общем, поднявшись на следующее утро ни свет ни заря, мы снялись с якоря и, подняв косой парус, подтянулись к зданию таможни. Удивительно, но самый страшный, по моему понятию, пограничный контроль мы прошли без сучка без задоринки, хотя я и чувствовал себя как грешник перед вратами рая. А самое кошмарное происшествие случилось со мной потом, когда за нас взялась эстонская таможня.

– Ты бы знал, какого я там страху натерпелся, Александр, – с размаху грохнул кулаком по столу Юрий, – такого я, признаюсь, давненько не испытывал. Представь себе такую ситуацию. Заходим мы в помещение для досмотра личных вещей, где нас разделяют, и Элиза идет направо, а я налево, в мужской отсек. Там меня встречает эдакий надменный, мордастый «прапор», который неспешно открывает мой паспорт, медленно вчитывается в него, и тут... белесые бровки его взлетают чуть ли не до затылка, он поворачивается ко мне всей своей тушей и со злорадненькой улыбочкой изрекает:

– О-о-о, господин Головченк-о-о, как приятно с Вами вновь встретиться! – и так и сверлит меня своими пронзительными пуговками.

Тут я чувствую, что мое и без того подорванное постоянными стрессами сердце проваливается куда-то вниз, очень глубоко, и передо мной, как говорится, проносится вся моя несчастная жизнь, в конце которой меня вводят под конвоем и в наручниках в Мосгорсуд, и судья торжественно оглашает приговор. Ну и далее, по тексту: измена Родине, этап, Колыма, тюремная роба. И в этот момент я, вроде как со стороны, вижу себя, стоящего перед этим надутым боровом с выпученными глазами, и из моей глотки вырываются некие нечленораздельные звуки, вполне доброжелательного, впрочем, свойства.

– А... неуверенно бормочу я, – так это Вы-ы-ы? – и эдак нерешительно тычу в его сторону пальчиком.

– Да-да, – кивает тот и лыбится, широко, довольно, как обожравшийся крокодил, во все свои восемьдесят зубов, – вспомнили, значит, как в позапрошлом году мы Вас на осенней регате у последнего поворота «сделали».

Тут мое сердце подпрыгивает вверх и застревает уже где-то в районе кадыка.

– Боже мой! – наконец соображаю я, – да, дела мои вроде пока не столь уж и провальны, просто налетел на «фаната» от гонок на спортивных яхтах. Боже!!! – тут же влетает мне в голову вторая мысль, – так ведь это значит, что он в этом деле «рубит» в сто раз лучше меня, а ведь мне сейчас придется поддерживать с ним на эту тему серьезную беседу. То есть, конечно, пока мы с Элизой до Таллинна ползли, я поневоле запомнил название некоторых морских штучек, но ведь это было и все, что я знал по данной теме. И я чувствую, что моя спина густо покрывается мурашками. А тот, прямо раздувшись от гордости в своем, едва не лопающемся на его брюхе мундирчике, ковырнул уже как бы промежду прочим мои вещички и чуть ли не силком тащит меня наружу, к нашей стоящей в двадцати метрах посудине.

«Все, – думаю», – начинается последний акт трагедии. И я ведь прекрасно понимаю, что ему до смерти интересно покопаться на нашей посудине в такелаже, и ясно, что не в поисках какой-либо дурацкой контрабанды или наркотиков, а только потому, что он «фанат» и будет потом целый год таким же, как он, фанатам хвастать, что имел счастье побывать на яхте того самого, легендарного Головченко. И вот мы с ним уже на причале. Впереди меня летит, с сияющими глазами и подрагивающими от волнения пальцами, мой прапор. За ним на негнущихся от страха ногах волочусь я. Теперь, Сашок, я уверенно могу сказать тебе, что точно знаю, с какими мыслями преступники поднимались в древности на эшафот. Ведь точно с такими же мыслями и я поднимался, вернее будет сказать спускался по трапу на борт нашей «Солейны».

«Вот и все, – обреченно размышлял я, – вот и отмучился ты, братец, первый же самый невинный вопрос, который мне непременно задаст в следующую секунду этот таможенник, вмиг раскроет мою, совершенно безграмотную в вопросах яхтостроения сущность». Словно в замедленной съемке я видел, как он резво спрыгивает на палубу, как мертвой хваткой вцепляется в какую-то блестящую никелем снасть и, уже разевая для смертельной фразы рот, поворачивается ко мне. Но идет секунда, идет другая, а он молчит, и тут только до меня доходит, что взгляд его направлен почему-то отнюдь не на меня, а на что-то другое. На то, что находится за моей спиной. Я, естественно, поворачиваю голову в ту же сторону и вижу, что к нам от здания таможни идет Элиза. Но, Боже, как она тогда шла, Саня, ты бы видел. Упругим, летящим шагом, с развевающимся золотом волос и горящими, словно два изумруда на бледном от переживаний лице, глазами. Заметив мой совершенно «растопыренный» взгляд, она сразу все поняла и мимолетной, предназначенной лишь для меня улыбкой дала понять, что берет управление ситуацией на себя. Облегченно вздохнув, я тоже, словно бывалый мореход, спрыгнул на янтарные доски палубы и скромно отступил в сторону.