Ступаю босыми ногами по дачной земельке, прикидываю, где нынче капусту, картошку, маркошку посею, где яблоню, грушу, сливу и вишню посажу и чую: прохладная земная благость, сочась сквозь голые ступни, вливается в уставшую душу.

Небо по-вешнему синело, земля жаром дышала, сочно зеленела трава, цвёл багульник и уж вишни думали цвести и вдруг – вихрь, гнущий матерые берёзы, согнавший тучи над моей заимкой, а потом затишье и пошёл майский снег, и по-крещенски приморозило. Верно говорено русскими: «Весна рысит на пегой кобыле – то жара, то стужа, то летний дождь, то зимний снег, а то и град, что виноград…» Вот и ныне, тяжким брюхом нависло небо над землёй, и тужится, и пыжится, и лишь на пятый день разродилось, – ждали дождя, но повалил на зелёную майскую траву густой и мокрый снег. Се Царь Небесный вам смирение послал…

В селении, где моя дача, подле гривастого березняка живёт Кеша Манечкин – некогда рыжекудрый, песельный, баешный, балалаешный, мастер резных потешек, а ныне, когда ему уже под восемьдесят, похожий на деревенского дедка и Николу Угодника со старых сельских образов: залысевший …седые кудерьки топорщатся над ушами… сивобородый, голубоглазый, и уж редко заливает байки, годом да родом бренчит на балалайке, – призадумался, пригорюнился на склоне лет, словно безлистный осенний березняк, задумчиво взирающий в предзимнее вечное небо. В соседях у Кеши Манечкина – Лёша Русак, некогда процветающий, ныне прозябающий художник… ибо не по безродному и окаянному лихолетью слишком русский и народный… с тоски вечно хмельной, но балагуристый, тоже пожилой, но до старости величаемый просто Лёшей.

И вот прибежал я на электричке вешней порой, когда в сумрачных балках еще светился снег, а на солнечных угорышках, где по-летнему припекало, уже зазеленела ранняя мурава. Бреду, любуюсь зеленоватой, сиреневой дымкой, укрывший березняк и осинник, хвалю Господа за дарованную земле красу и вдруг вижу: на сухой и бурой хвое под охватистой сосной спит, сомлев на солнопёке, Лёша Русак, а под боком, словно жёнка родимая, полёживает початая бутылка. Видимо, волочился с полустанка, присел под сосной, потом принял с устатку на старые дрожжи, вот и развезло бедалагу. Думал: разбужу, потрепал за плечо, но больно уж крепко и сладко спит, словно малое чадушко, насосавшись молочка из бутылочки с рыжей соской. Махнул рукой: спи, товарищ, на сосновом свежем воздухе; отоспишься и добредёшь до родной избушки. Взошёл на угор, завернул на подхребётную улочку, гляжу: Кеша Манечкин семенит, тележку катит. Спрашиваю:

– Ты куда это, Кеша, с тележкой побежал? По навоз?

– Какой, Тоха, навоз?! Счас Русака в тележку погружу, на дачу отвезу. Простынет – земля не прогрелась… А сам не дойдёт – отяжелел.

– Ну, беги, Кеша, выручай друга.

Попрощался и думаю: «За други своя не жалеет живота, а у самого и живота осталось… добрести до погоста».

На стылом российском небе с багровыми зарницами тускло светило лишь воровское ночное солнце; и в эту пору в кои-то веки губернский парламент изволил заслушать непарламентские партии; возжелал – или уж Кремль ласково пожурил: «Ну, вы, мудрецы, хватит штаны протирать; коли уж обобрали народ до нитки, коли уж баблом кули набили и власть купили с потрохами, так хоть поиграйте в демократию. Народ …чадо же малое… народ любит игрища, а чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не бунтовало. Хлеба и зрелищ… Для начала заслушайте непарламентские партии: вам – не убыток, убогим – честь. Парламентарии, подобострастно виляющие хвостом перед Кремлём, исподтишка зыркающие по сторонам чего бы свиснуть, руку под козырёк: непременно-с заслушаем-с, ваше бродие…

Сподобился и я, непуть, от «Партии батраков России» молвить слово на заседании Законодательного собрания, – слово, кое я неделю доводил до ума, кое накануне слушали в комиссии, страшась крамолы. И в ночь перед речью так разволновался, что до рассвета глаз не сомкнул, зубря «слово»; а утром с тяжкой головой, вроде похмельной, звенящей шаманским бубном, напялил незримо зачиненные, накануне отутюженные штаны, белую сорочку и коробом стоящий пиджак, завязал на шее красную удавку и потащился в Губернское собрание, чуя в душе: что всё суета сует и томление духа.

В Собрании меня уже караулил Василий Иванович Баянов, партийный вождь, на обличку и характером смахивающий на Чапаева, да и речистый, пересыпающий речи блатными шутками-прибаутками, иногда и соромными; помню, сошлись батраки из стойбищ на сход, и Василий Иванович речь закатил; кого хвалил, кого журил, а толстую батрачку даже обличил: «Ты, Гертруда Генхриховна, ловкая, хочешь и рыбку съесть, и… в Думу сесть… Нет, ты, дорогуша, сперва на “батраков” поработай, а уж мы потом, глядишь, и в Думу тебя двинем. Потом…». «Потом суп с котом… – досадливо отмахнулась Гертруда Генриховна. – Я уж лучше на историческую родину махну…» В ФРГ или Израиль?..» – поинтересовались «батраки». – «Погляжу… А с вами, батраками, похоже, каши не сваришь…»

К полудню выяснилось, слово мне дадут ближе к вечеру, и ожидание обратилось в кошмар: сон одолевал, глаза слипались, да и слушать депутатов – тоска зелёная. В сонной памяти осело впечатление, что начальствующие в Собрании постоянно ищут казённые миллионы, отпущенные на благие дела и бесследно канувшие; поднимают депутатов и губернских чиновников, ровно школьников: мол, куда ты, мил-человек, миллионы заховал?.. Доложи миру; и мил-человек, словно двоечник, мямлит невнятно, бегая глазами по залу, словно ожидая спасительной подсказки.

В это время Василий Иванович шепчет:

– «Партия батраков России» выдвинет тебя в Законодательное собрание. Готовься…

Я отмахнулся:

– По-моему, нашей партии ничего не светит. Разве что для создания иллюзии народовластия…

– Ничего подобного! – Василий Иванович боевито встрепенулся, горделиво откинул голову, словно гарцевал на кавалерийском коне и наотмашь, с лихой оттяжкой рубил саблей врага. – У «Партии батраков России» есть реальные шансы. А у тебя особо: ты же писатель широко известный…

– Ага, широко известный… в узких дружеских кругах…

– Короче, у нас есть шансы…

– Какие шансы?! Шансы поют романсы, у кого финансы, – в буржуйских партиях, там денег, как у дурака махорки, а в «Партии батраков…» шансы поют: «Вставай, поедем за соломой, быки голодные стоят…»

А Губернское Собрание заседало; а я размышлял, чтобы не уснуть: «И отчего я не в буржуйской партии?.. Давно бы уж в парламенте сидел, как в совете нечестивых, усыпанный златом, серебром, но и… давно бы душу спалил дотла в мздоимстве, лихоимстве и любострастии. Грех любезны, доводят до бездны… до гноилища ада… Забытый яблочный сок в тепле бродит, обращается в уксус, и – смертельно опасен для человека, так и грешник во власти, искушённый земными благами, обращённый в корыстолюбца и сребролюбца, – смертельно опасен народу… Мог бы к большевикам податься, да на порог не пустят: православно-самодержавный, хотя и чту Зюганова за народную душу, славлю Сталина за имперскую мощь, за клич: местечковых коммунаров на нары; а Ильича… на дух не приемлю и, прости господи, сужу и обличаю…»