Россия, как земная родина, в сочинениях русских писателей прошлых веков сливалась с деревней, даже если сочинители и жили вдали от крестьянского мира, в холодных и суетных, порочно-чопорных столицах, даже если и сословно-то были далеки от сельского жителя. Думы о Родине – смекай, о русской деревне – с идиллическим любованием и святочным ликованием, с тихой печалью, сердечной скорбью и состраданием порождали величавые, сокровенные вирши, подобные «Родине» Михаила Лермонтова. Вот ведь не из крестьян, из столбовых дворян, порченных на французский лад, а душа-то русская сумела, пропела здравицу мужичьему подворью:

Чует моё сердце, провидит сквозь мегаполисный чад и смрад, сквозь одичавшие сельские поля и обредевшие леса – промыслом Божиим, мужичьим отрадным и надсадным трудом, бабьим великотерпением оживет русское село со златоглавыми церквами, пасхальными звонами, солноликими избами, дородными амбарами, хлебородными нивами, покосными заимками, с земною и небесной песней.

2000 год

Едва стаял снег, на солнопёках стеснительно, робко пробилась младенческая травка, набухли почки, березняки потянулись голубоватым маревом, и гужом повалил народ из каменной духоты на степную и таёжную волю, на речные излучины и перекаты, на озорные озёрные плёсы, на летние заимки и дачи, что вот-вот проснулись от зимней спячки. Манит матерь сыра земля – дивное Творение Божие… Закурились дымки на усадебках, поплыл горьковатый запашок горелого листа, мурашами забегали дачники меж грядок, парников и теплиц, подкармливая землю перегноем и навозом. Для пожилых дачников с их христорадной пенсишкой картошка-моркошка и всякий овощ – ладное подспорье, с голоду не пропадёшь.

Топаю мимо дачных гнёзд, любуюсь: налепили, нагородили терема, кто во что горазд. Навстречу мелкий рогатый скот… Козёл понравился, хотя и норовил на рога поддеть, – маленький, удаленький, а за его рогами робкая коза стоит; верно в народе говорено: «За добрым козлом, как за каменной стеной»; а то и похлеще: «За козла завалюсь, никого не боюсь».

Вижу диво: по лесному дачному проулку тихо шуршит лаково блестящая, похожая на майского навозного жука, заморская легковуха: «мерседес», поди, – прикидываю я, а коль сроду не держал в руках баранку, все иномарки для меня на одну заморскую личину. Крышка багажника открыта, а в багажнике… навоз. Я, вечно мотаясь в садоводство на электричке, дивлюсь: имеющий эдакий лимузин, мог бы запросто купить той же картошки, моркошки, тех же цветов садовых, ан нет, самому охота сеять, в земле ковыряться, коль навозом запас.

Вспомнилась байка, что вызрела в моей башке… Дачный мужик вырыл яму, уложил навоз, засыпал; а дня через два-три жена прикатила на дачу и громко вопрошает: «Ты чего, Иван, закопал на огороде?..» «Золото…» – громко отвечает Иван. А мимо шёл лихой, услышал, присмотрел огородный закуток, где мужик зарыл золото, и когда Иван и семейство отчалили в городишко, впотёмках забрался, стал рыть и вырыл… навоз… Сматерился, поди, плюнул в яму и закидал… А мужик на другое лето землю удобрил …добро же… посеял картошку, моркошку и прочую овощь, по осени вывез на базар и вернулся… с золотом.

Мужиков, что чистили нужники, не случайно же величали золоторями… О, помянулась байка и про золотаря… В середине прошлого века в Алдане, северном городке золотодобытчиков …во, опять золото… жил орусевший китаец с русской бабой; и китаец, трудяга, выращивал овощи, что на Севере шли вровень с золотом, и спасли от цинги уйму народа. А коль скота народец не держал, коль и навоза нима, китаец, живущий в избушке посреди частных домов, по договорённости ставил в нужниках железные кадушки с ушами. За уши китаец вытягивал кадушки, на самодельной тележке отвозил их на огород, и тем благоуханным золотцем поливал грядки. Все хозяева охотно доверили китайцу нужники – не чистить же саморучно, и лишь один отказался: мол, самим сгодится. А куда сгодится, не ведал, ежели жил в двухквартирном бараке и даже картошку не сеял. Поучительный случай я не выдумал, вспомнил из детских лет, – один год жил я в Алдане; старший брат Гриня забрал из деревни на откорм и воспитание.

Осмысляя полевое и огородное золотце, вдруг вспомнил стих Сергея Есенина о навозе… Деревенского краснопевца не махом оценили кручёные-верчёные, порочные поэты «серебряного века», утопающие в ересях. Усмехались, глядя на Есенина: гой еси, Лель златокудрый в жёлтых лапоточках; просили на гармошке сыграть и «Камаринского» сплясать. Куражились над горемышной деревенщиной: дескать, оно, конечно, самородок, но… тёмный, неотёсанный, без приличного образования. А деревенский парень был не промах, себе на уме, терпел, но чуял: «Завтра сочтёте за счастье пожать мою мужичью руку…» Подыгрывал салонной богеме, изображая сельского пастушка, но, оперившись, бросил в лицо с грубым вызовом: «Посмотрим – /Кто кого возьмёт! /И вот в стихах моих / Забила / В салонный, выхолощенный /Сброд /Мочой рязанская кобыла. / Не нравится? / Да, вы правы – Привычка к Лориган / И к розам… / Но этот хлеб, /Что жрёте вы, – / Ведь мы его того-с… / Навозом…»

На разбойной меже столетий, когда россияне …слышится, марсиане… месяцами, а ино и годами не получали зарплату, редактору крестьянской газеты, чтобы семья не сгинула от глада и хлада, посулили закрыть полугодовую задолженность по зарплате бартером – навозом. «Можем пять камазов…» – расщедрилось управление сельского хозяйства. «И что, жрать навоз?..» – вспылил редактор. «Зачем?! Можно продать дачникам…»

А по сиреневой дачной улочке катит лимузин с навозом; и видится: перелопатит мужик навоз из багажника в огуречный парник, истопит баньку, выхлещет берёзовым веничком усталь и унынье, – и, не чуя плоти тихо ликующей душой, притулится к песенному застолью, и вдруг потянет дивом дивным явленное в душе: «Отец мой был природный пахарь, и я работал вместе с ним…», и сквозь слёзную наволочь вдруг узрит испоконное: сизый туман пасётся в речной долине, а на солнопёчном взгорке оратай Микула Селянинович лиственничным корневищем раздирает целик под пашню, весело судачит с мохноногим деревенским мерином, и вольный ветер гуляет в русой бороде, полощет хольшовое рубище, бодря закомлевшую распаренную плоть.

Преподобный Илия Муромец, богатырь святорусский, – сын пахотного мужика Ивана Тимофеевича из села Карачарова, что под городом Муромом, отчего поганые да баре и бояре дразнили Илию деревенщиной. Но Святогор …его со стоном и слезьми носила на себе мать сыра земля, и он мог Илию вместе с конём посадить в карман… но даже Святогор не тягался с природным пахарем Микулой Селяниновичем. Да и какое там тягаться?! Микулину сумочку перемётную и ту… «…не мог пошевелить; / Стал здымать обема рукамы. / Только дух под сумочку мог подпустить, /А сам по колена в землю угряз…» Ибо в той сумочке тяга земная, одному аратаю Микуле Селяниновичу подсильная. Недаром ведь и Божьи посланники, калики перехожие, напоившие Илию святой водой, и те упреждали его: /Не бейся с родом Микуловым,/Его любит матушка сыра земля…»