— Нет, мне нужен кто-то, кому позволено — и более того, положено — находиться в резиденции, кто-то, слишком глупый, чтобы его опасались, и слишком бесполезный, чтобы вызывать подозрения. И это ты.

Мэтт Тинрайт опять потёр горло.

— Вы слишком превозносите меня, граф Авин.

— Вот она опять — крупица мужества. Это хорошо. А теперь пойди разузнай, что происходит, и для тебя найдётся здесь кое-что ещё — возможно, даже кувшин вина из моих личных погребов, а? Как тебе это?

Мысль о том, что можно будет напиться до беспамятства и тем на день — два освободиться от всех забот, была первым, что по-настоящему примирило его с необходимостью и дальше служить Броуну, но обещание сохранить ему жизнь в привлекательности почти не уступало.

Прежде чем уйти, Мэтт поклонился, но так осторожно, будто был не вполне уверен, что его голова всё так же крепко держится на шее.

* * *

— Знаете, что я думаю, матушка? — Кайин говорил так, будто диалог прерывался не на час, в который оба молчали, а едва на мгновение.

Ясаммез не взглянула на него и не ответила.

— Я думаю, вы проникаетесь к Живущим-под-солнцем некими чувствами.

— Если не затем, чтобы приблизить свою смерть, — произнесла она, всё ещё не глядя на сына, — то зачем ещё ты стал бы говорить мне столь абсурдные вещи?

— Потому что я полагаю, что так оно и есть.

— Так ты имеешь целью не только рассердить меня, а и нечто иное? Напомни — отчего я не убила тебя?

— Возможно, оттого, что вы обнаружили, что всё-таки любите своего сына? — он улыбнулся, повеселившись над собственным самомнением. — Что у вас есть чувства столь же простые и нежные, как у Живущих-под-солнцем? Возможно, спустя века пренебрежения родительским долгом и явно выказываемого презрения вы открыли в себе стремление к тому, чтобы исправить положение дел? Может ли быть такое, матушка?

— Нет.

— А, так я и думал. Но рассмотреть такую возможность было весьма забавно, — до этого момента ходивший туда-сюда Кайин остановился. — Знаете ли вы, что действительно странно? Прожив так долго под личиной смертного — и пожив их жизнью — я нахожу, что в некоторой степени я стал одним из них. Взять хотя бы то, что я сделался беспокоен в той мере, в какой никому из нашего народа это не свойственно. Если я слишком долго остаюсь на одном месте, мне начинает казаться, будто я умираю по-настоящему. Я стал нетерпелив, вечно недоволен имеющимся — как будто моё тело берёт верх над разумом и ведёт его, а не наоборот, как это должно быть.

— Возможно, именно этим объясняются твои глупые рассуждения, — откликнулась Ясаммез. — Все они исходят не от тебя, но от той маски смертного, что ты надел когда-то. Если так — любопытно, но даже и тогда я предпочту тишину.

Кайин посмотрел на мать. Она же так и не взглянула на сына.

— Почему вы отступили из замка Живущих-под-солнцем, моя леди? Ещё немного — и он сдался бы вам, и вы почти преодолели ничтожное сопротивление в пещерах под ним. Зачем же вы в такой час оттянули силы? Уверены ли вы, что не начали испытывать к смертным жалость?

Впервые в голосе Ясаммез что-то дрогнуло, и он стал ещё холоднее:

— Не говори глупостей. Это обида мне, что дитя моих чресел тратит дыхание на бессмыслицу.

— Так вам их совершенно не жаль. Они значат для вас меньше, чем грязь под ногами, — он кивнул. — Для чего же тогда вы приказали, чтобы я поведал смертным историю о Джаннии и его сестре? Какую цель преследовали вы, если не хотели дать им почувствовать часть нашей боли… вашей боли, если говорить точнее?

— Ты ступаешь на опасную почву, Кайин.

— Если бы я был фермером, намеренным истребить крыс, попортивших мой урожай, стал бы я, прежде чем свершить казнь, собирать крыс, чтобы объяснить им, что они натворили?

— Крысы не способны понять, в чём их преступление, — только теперь она обратила к сыну взор тёмных глаз. — Если ты скажешь ещё хоть слово о Живущих-под-солнцем, я вырву тебе сердце.

Кайин поклонился.

— Как пожелаете, моя леди. Тогда я лучше пойду прогуляюсь по берегу и обдумаю наш сегодняшний, весьма многое проясняющий разговор, — он встал и направился к двери.

Ясаммез невольно отметила, что сколько бы сейчас ни было в нём от смертного, или в чём бы он таковым ни притворялся, оно не смогло вытравить из её сына изящества. Он всё ещё двигался с той же небрежной текучестью, какая была свойственна ему прежде, в дни юности. Она снова закрыла глаза.

Едва Кайин удалился, она почувствовала присутствие другого существа — то была Аези'уа, её верховная отшельница. Аези'уа, как знала Ясаммез, могла часами молча ожидать, пока её заметят, но сейчас это было бы бессмысленно: тот неуловимый образ, в погоне за которым леди Дикобраз ушла далеко по долгим лабиринтам своей памяти, ускользнул от неё.

— Время пришло? — спросила Ясаммез.

Лицо её советницы, обычно имевшее нежный тёплый серый оттенок голубиной грудки, сейчас было заметно бледнее.

— Боюсь, что именно так, госпожа моя. Даже притом, что все отшельники слились воедино в мыслях и песне, он слишком отдалился и стал недостижим для нас, — она замялась. — Мы думали… я думала… возможно, если вы…

— Конечно же, я приду, — Ясаммез поднялась, и груз мыслей был во сто крат более тяжек, чем прочные чёрные доспехи. Впервые на своей памяти она ощутила, как давит на её плечи огромный возраст, бремя долгой, протянувшейся сквозь века жизни. — Я должна попрощаться.

Отшельники выбрали себе пещеру высоко в горах над пустой полосой продуваемого пляжа немного восточнее города. Тишина и уединение служили стенами их храму, и они нашли место, где было и то, и другое: пока Ясаммез шла за Аези'уа по каменистой тропе, в воздухе лишь звенел ветер да слышались отдалённые крики чаек. Ненадолго к ней почти вернулся покой.

Братья и сёстры отшельницы — различить, кто из них кто, подчас представлялось нелёгкой задачей — все собрались в тёмной пещере. Даже Ясаммез, которая с вершины холма безлунной и беззвёздной ночью могла видеть то же, что летящая охотиться сова, не сумела различить ничего, кроме тускло поблёскивающих глаз под тёмными капюшонами. Некоторые из самых молодых сородичей Аези'уа, рождённые в век сумерек, никогда не видели настоящего света солнца и не вынесли бы его яркого жара.

Ясаммез присоединилась к их кругу. Аези'уа села рядом. Никто не произнёс ни слова. Не было нужды. В краю сна, в далёких пределах, где странствовать могли только боги да владеющие тайным знанием, леди Дикобраз почувствовала, как принимает знакомую форму. Она носила её, когда сама путешествовала вне тела — как в мире яви, так и здесь. В мире живых эта форма была лишь лёгкой тенью, но в этом пространстве — чем-то более осязаемым: яростным сплетением когтей и зубов, блестящих глаз и шелковистого меха.

Отшельники, которым её присутствие придало храбрости, устремились за ней бестелесной толпой, как рой светлячков. Огнецвет не горел в них, в отличие от неё самой; без защиты им было не пройти дальше. Но Аези'уа говорила правду — присутствие бога ощущалось слабее, чем когда-либо, едва ли различимее топотка мыши в молодой траве. Хуже того — она чувствовала, что другие тоже здесь: не прочие потерянные боги, но сущности поменьше, канувшие вместе со своими владыками, когда её отец запер их в Межмирье. Эта жадная мелюзга почуяла, как меняется ветер, дующий в землях сна, и приготовилась встретить время, когда, возможно, у них появится шанс возвратиться в мир, забывший, как им противостоять. Даже сейчас уже одна из них сидела посреди тропы, поджидая идущих.