— У тебя вид человека, больше не принадлежащего этому миру, — заметил Борс. — Пойдем, выпьешь со мной бренди. Мы напьемся и будем говорить о старых добрых временах.

— Борс, — сказал Тангейзер, — обними меня, друг.

Тангейзер обхватил руками широченные плечи: так утопающий мог бы хвататься за ствол дерева. Дерево пришло в такое смущение, что покачнулось, но все-таки не упало. После чего Тангейзер развернулся и пошел по разбитым улицам в сторону Галерного пролива.

Он обнаружил женщин в кольце камней у самой воды. С близкого расстояния лютня Ампаро звучала нежно и чисто, ноты, слетающие с ее многочисленных струн, возносили наверх смелый звук виолы Карлы, словно крылья множества колибри. Обе женщины казались совершенно потерявшимися внутри облака бесконечной красоты, сотканного ими самими, глаза их были закрыты для этого мира, лица поднимались к небу в моменты экстатического парения, склонялись к плечам, когда они ныряли в глубины собственных сердец, отыскивая там зерна истины. Если чаши космических весов могли когда-нибудь прийти в равновесие, если бы скорбная мера горестей, растущая на одной чаше, могла бы вдруг обратиться вспять и уменьшиться, то это происходило здесь и сейчас, благодаря силе той незримой магии, которая наполняла собой воздух.

Тангейзер нашел себе место и сел послушать. Он был здесь не один. Наверное, десятка четыре человек собрались вокруг; они могли собраться так в базарный день около жонглера или клоуна. Солдаты, крестьяне, женщины, стайка чумазых мальчишек, пара оборванных девчонок, держащихся за руки, — у этих двоих были пустые лица и затравленные глаза детей, видевших самое страшное на свете. Некоторые пришли со свечами и лампами, отбрасывавшими полукружия света, которые быстро терялись на неровной земле. Все держались на расстоянии. Сидели, стояли, опускались на корточки, но все без лишней суеты. У некоторых на щеках блестели слезы. Некоторые остановились из одного лишь любопытства. Некоторые казались озадаченными или смущенными, словно пропасть между красотой музыки и окружающим их кошмаром была слишком велика, чтобы через нее можно было перекинуть мост.

Сами музыкантши не сознавали ничего, кроме божества. Царство, где они скитались, лежало далеко за пределами этого мира, и его очарование было драгоценным даром, который они несли остальным; потому что этот мир был настолько темным, настолько пронизанным горестями и смертью, настолько отстраненным от всех мыслимых миров, что осветить его, хотя бы на мгновение, светом царства, в котором правила гармония, — это все равно что сорвать с небес и вручить каждому по звезде.

Подошел на цыпочках Борс, сел рядом, протянул кожаную флягу. Тангейзер сделал глоток и подавил вздох. Судя по привкусу, бренди держали в шлеме, но от него по телу разливалось тепло. Тангейзер сделал еще глоток и вернул флягу Борсу. Борс кивнул головой на музыкантш и горделиво задрал нос, будто лично обучал их. Пока они слушали, казалось, власть времени исчезла навеки, но вечность тоже один из наместников времени, и наконец женщины прекратили играть; они сидели в кольце тишины, и тишина были почти так же прекрасна, как та музыка, которую давно унесло прочь ветром.

Девушка из публики захлопала в восторге, но кто-то шикнул на нее, будто бы они были в церкви. Затем мало-помалу люди разошлись и побрели к развалинам, будто призраки, призванные в свои могилы светом нового дня, берег пролива опустел, и только Борс с Тангейзером остались. Уходящие люди забрали свои лампы, и, когда последний желтый огонек исчез на улицах, Тангейзер заметил быстро промелькнувшее вытянутое лицо, выхваченное из темноты светом. Лицо, поражающее своей орлиной красотой и лишенными растительности щеками. Тангейзер схватил Борса за локоть, указал рукой, но лицо уже исчезло, и он не знал теперь, в самом ли деле видел его.

Тангейзер спросил:

— Анаклето?

— Он где-то рядом, — согласился Борс. — Но ускользает от взгляда. Так и паука никогда не видно на паутине, пока в нее не попадется муха. Он тоже был принят в орден, в качестве рыцаря благочестия. Хочешь, я его прикончу?

— Пока не подвернется случай убить сразу и его, и Людовико, это было бы неразумно.

Тангейзер обернулся посмотреть, как Карла с Ампаро складывают инструменты. Как чудесно видеть снова их обеих. Они обе несколько похудели, это верно. Их лица прорезали какие-то новые черточки, которые теперь уже никогда не сотрутся. Но ему они казались прекрасными. В самом деле, каждая по-своему была настолько совершенна и лицом, и телом, что сердце его едва не замирало при виде этой двойной красоты. Он любил их обеих, без колебаний и сомнений, и в подобном утверждении он вдруг не обнаружил ни противоречия, ни горечи. С этой сложностью он разберется как-нибудь в другой раз. Когда они поднялись по камням, неся инструменты, Тангейзер поднялся со своего места, и они увидели его.

Обе женщины замерли на мгновение, словно застигнутые привидением или, может быть, троллем, сбежавшим из какой-нибудь северной сказки. Да, выглядел он не лучшим образом. Штаны были разодраны на коленях. Голые руки в подтеках пота и грязи. И кольчуга на нем была из числа тех доспехов, которые носят брави самого низкого пошиба. Но все подобные мелочи ничего не значили сейчас. По крайней мере, бороду ему умастили на базаре позавчера, и на нем было надето достаточное количество золота. Пока Тангейзер размышлял обо всех этих ничтожных и смехотворных вещах, обе музыкантши уронили свои футляры и бросились к нему, раскинув руки и обливаясь слезами радости.

Он обнял обеих сразу, каждую одной рукой, как в тот далекий день, когда случилась первая битва и он просил их о благословении, отправляясь на войну. Он прижимал их к своей груди, словно они были его детьми или же это он был их ребенком. Если бы они не заливались слезами с такой силой, он, может быть, и сам разрыдался бы, а так они делали это и за него тоже. Грудь его сжималась от удивительного ощущения тепла, родившегося частично из-за того, что их груди прижимались к его ребрам, и, когда Карла подняла лицо, чтобы увидеть его глаза, он улыбнулся.

— Вы звали, — сказал он. — Как же я мог не явиться?

От этих слов обе они заулыбались, а он переводил взгляд с одной сияющей пары глаз на другую — несимметричное лицо Ампаро снова лучилось опасным обаянием, а душевная искренность Карлы пронзала его сердце насквозь, — пока не почувствовал, что еще немного, и он лишится всякого самообладания. Тогда он бросил взгляд поверх их голов.

— Борс, — сказал он, — понеси, пожалуйста, их инструменты. Мы возвращаемся в оберж. И там, когда мы устроимся поудобнее, я расскажу вам историю, какой вы никогда не забудете.

Среда, 15 августа 1565 года — праздник Успения

Пост Италии — крепость Святого Михаила

Почти полная луна висела, насколько мог судить Анаклето, в знаке Водолея. Осадные пушки грохотали через неравные промежутки времени, стены под ногами Людовико периодически вздрагивали, когда ядро достигало цели. В траншеях, прорезанных в холмах, и в долине Марса позади них турки отдыхали, восстанавливая силы после недавних событий. Людовико наблюдал за тенями на руинах Бормулы, мрачно размышляя о тех тенях, которые падали на его собственные дела.