* * *

Тангейзер вернулся тем же путем обратно к турецкому лагерю. Звуки битвы снова сделались громче. В четверти мили от себя он заметил первую пару конных часовых и обернулся через плечо. Кавалеристов де Луньи не было видно. Он поднял свое исхудавшее тело в седле и пустил кобылу в галоп. Уже приближаясь к пикету, Тангейзер припал к шее лошади и отчаянным жестом вскинул руку. К тому времени, когда он доехал до часовых, притворяться раненым было очень несложно, он чувствовал, что еще немного — и он вывалится из седла прямо им под ноги. Часовые взяли его лошадь под уздцы.

— Псы ада уже здесь, — произнес Тангейзер. — Христианские псы с Сицилии. Их там тысячи.

Он слабо махнул рукой себе за спину и увидел, как изменились лица всадников, когда они повернулись, чтобы посмотреть. Он ощутил дрожь земли, кобыла взволнованно заплясала под ним. Затем он услышал грохот подкованных железом копыт. Все еще прижимаясь к шее лошади, он повернул голову, чтобы посмотреть самому, и ощутил, как животный ужас сжал внутренности.

Он никогда еще не видел идущей в наступление тяжелой кавалерии с точки зрения жертвы. Так чувствует себя олень, которого выследили охотничьи собаки. Всадники де Луньи двигались впереди поднимающейся тучи охристой пыли, они растянулись в широкую алую линию, которая становилась все шире и шире; если наблюдать за ней достаточно долго, начинало казаться, что она вот-вот заполнит собой весь горизонт. Всадники все увеличивали скорость, не выказывая ни малейшего намерения повернуть обратно. Тангейзер взглянул на часовых. Те были охвачены ужасом. Он выбрал из двоих того, кто испугался сильнее.

— Скачи на поле боя, предупреди нашего пашу, — приказал Тангейзер, — иначе армия будет потеряна. Скачи изо всех сил.

Благодарный за нежданное спасение, тот захлестал лошадь по бокам и рванулся вперед. Радость его будет длиться недолго, потому что, когда обман раскроется, Мустафа прикажет запороть его до смерти, но его история будет всего лишь одной из множества печальных историй, случившихся сегодня.

Второму всаднику, желая отослать его подальше, Тангейзер сказал:

— Поставь всех солдат в лагере на защиту провианта.

Когда второй часовой отправился исполнять свою тщетную миссию, Тангейзер понял, что пока что не выполнил самой важной части задания де Луньи — не убрался у них с дороги. Он бросил взгляд за спину и увидел, что шанса обойти всадников с флангов и не оказаться сметенным их потоком у него нет. Ореховую кобылку не пришлось уговаривать, она быстро перестала приплясывать под ним и откровенно пустилась в бегство. Она несла его обратно в лагерь, на каких-то пятьдесят футов опережая грохочущих у нее за спиной преследователей.

Приближающаяся кавалерия распространила впереди себя волну страха, которая двигалась даже быстрее, чем кобыла Тангейзера. Он бросил взгляд на поле, занятое ранеными, оставшееся слева, и увидел фигуры санитаров, бросивших свои дела и пустившихся наутек. Пекари оставили свои печи, повара бросили костры, а солдаты-прачки — свои котлы и ушаты; все бежали к Большой гавани, ощущая всеми сведенными судорогой внутренностями, что большинство из них не добежит. Солдаты, рывшие ямы для отхожих мест, без командиров, растерянные, силились разрешить задачу, ответ на которую был только один: погибнуть напрасно, совершенно бессмысленно. Некоторые вцеплялись в свои лопаты как в какие-то бессильные талисманы и сбивались в кучу, в напрасной надежде противостоять всадникам. Некоторые бежали вместе с поварами. Некоторые сломя голову бросались в булькающие траншеи с экскрементами, вываливаясь в них, в надежде остаться незамеченными.

Тангейзер обернулся и увидел, что оставшиеся часовые храбро бросились навстречу одетым в железо коням де Луньи. Они исчезли, как семена чертополоха на ураганном ветру. Когда убийцы ворвались под потрепанные навесы госпиталя, грохот копыт их коней и далекий шум осады потонули в повсеместном, доходящем до небес вопле животного ужаса. Ход конницы замедлился, и началась резня, а Тангейзер свернул на восток, в сторону базара.

Он сам не совсем понимал, почему сделал так. Может, из обычного своего расположения к торговцам, а может быть, в панике. Он пробился на своей лошади через сумятицу, уже охватившую базар. Заметил пару лиц из своих знакомых торговцев, заставил их бросить все товары и бежать к холмам. Покончив с этой несложной обязанностью, он поехал через базар обратно, по дороге сдирая с головы и пряча тюрбан. Ему было неуютно без его защиты, но на непокрытую голову падет меньше ударов — во всяком случае, он на это надеялся. Он достал алую накидку и натянул через голову. После чего тут же ощутил, что крест защищает его не хуже дюймовой стали. Пробормотал себе под нос, репетируя: «За Христа и Крестителя», — а затем поскакал обратно в кровавую волну, которая сейчас пенилась на поверхности покоробившейся от солнца равнины.

Труд, предстоящий двум сотням, которые приняли на себя задачу расправиться с тысячами (как бы беззащитны те ни были) с помощью холодного оружия, был громаден, но воины де Луньи принялись задело, словно волки, оказавшиеся в курятнике. Жеребцы выказали себя достойными товарищами рыцарей, их копыта размером с тарелку, подкованные заостренным железом, превращали больных и упавших в беспорядочные безжизненные кучи истерзанного мяса. Раненые расползались с поля, как вспугнутые призраки, только для того, чтобы быть пронзенными копьем, зарубленными или затоптанными в то месиво, из которого они выбрались. Некоторые рыцари спешивались и форсировали океан несчастных пешком, разбивая их головы топорами и булавами, соперничая с конями за возможность растоптать лежащих ничком, выкрикивая молитвы на латыни, словно освящая собственный кровожадный пыл.

Затем рыцари пожали урожай дрожащих от страха фракийцев, разбежавшихся по полю. Удара в грудь от несущегося боевого коня было достаточно, чтобы сломать грудную кость и ребра. Смертоносные копыта взлетали и опускались с таким звуком, словно билась глиняная посуда. Рыцари свешивались с седел и истребляли мечущихся новобранцев целыми верещащими стадами. Хлебопеки, кузнецы, арапы, мясники, повара бросались из стороны в сторону загнанными оленями, кричали на странных языках, заслышав грохот нагоняющих всадников. Их сгоняли в покорные блеющие стада и предавали мечу, копья пронзали им внутренности. Стоя на коленях, они молили о пощаде, пока их рубили, вспарывали, отсекали конечности и оставляли умирать.

Взрывы расцветали желтым и оранжевым, черные столбы дыма поднялись в небесную лазурь, когда запасы продовольствия, склады, шатры, повозки и ящики с зерном были выпотрошены и подожжены. Целые табуны лошадей и стада мулов кричали, метались, бились в загонах, глаза их вращались и выкатывались от страха, а лязгающие чудовища резали им сухожилия и вспарывали животы, шлепали по дымящейся крови, словно дети, собирающие ракушки в волнах кровавого прибоя. Авангард христиан в итоге добрался и до базара; Тангейзер услышал, как молят о пощаде самые жадные и недалекие: там тоже началась резня, и скоро языки пламени уже поднимались к полуденному небу и оттуда.

Проезжая через разоренную долину, словно аргонавт, которому дарован свободный проход через страну смерти, Тангейзер внимательно смотрел по сторонам — как бы самые неистовые из воинов не напали на него; но крест у него на груди не вызвал никаких подозрений, и он снова добрался до границы лагеря без всяких затруднений. Дорога на Мдину была свободна, кобыла, кажется, поняла это, потому что хотела мчаться вперед, хотя уже была утомлена всем пережитым. Тангейзер успокоил ее перед путешествием, затем бросил последний взгляд на кровавую картину, оставшуюся сзади. Если и нужен был миг, чтобы усомниться в милосердии Бога, то это был он. Однако из чувства противоречия, к которому склонно сердце человека, Тангейзер сейчас искренне надеялся, что Он все-таки существует.