Австрийский посланник в Париже герр Фольгрубер уже прислал Шушнигу 26 февраля пространный отчет, содержавший резюме дебатов во французской палате по вопросам международных отношений. Большинство выступавших выражали свою убежденность в том, что Франция должна определенно высказаться в поддержку независимости Австрии, поскольку такое заявление является единственным способом укрепления мира и французского влияния в Европе. Соглашение в Берхтесгадене не рассматривалось как подходящее средство поддержания мира. 7 марта Фольгрубер отправил еще один доклад, на этот раз – о беседе, которую он имел с месье Леже, непременным секретарем министерства иностранных дел и одним из важнейших деятелей, определявших французскую внешнюю политику.

Месье Леже определенно заявил, что Франция не намерена мириться с угрозой, которую создает для ее позиций в Европе Германия. Защита независимости Австрии является одним из основных направлений ее внешней политики, хотя Франция и не может предпринять никаких определенных действий при отсутствии со стороны Германии открытой угрозы, на которую Австрия отреагирует. Французский парламент был сильно встревожен давлением, которое Гитлер оказал на австрийского федерального канцлера, а французское правительство, настаивал Фольгрубер, сможет получить в случае неблагоприятного развития событий почти любой мандат, который потребуется.

Эта депеша могла быть истолкована только в том смысле, что если Шушниг ощущает для себя угрозу и может при этом доказать, что большинство австрийского народа его поддерживает, то Франция готова вмешаться. Поговаривали, что отцом идеи проведения плебисцита был близкий друг и советчик Шушнига французский посланник в Вене месье Пуо. Шушниг, безусловно, принял решение на свой страх и риск, но французское правительство того времени должно нести свою долю ответственности за последовавшие события.

Австрийский канцлер отправился в Инсбрук на митинг Отечественного фронта, где он собирался объявить о проведении плебисцита по вопросу о независимости Австрии. Гражданам предлагалось ответить «да» или «нет» на вопрос, хотят ли они, чтобы Австрия сохранила свою независимость. Об этом было объявлено вечером в среду, а референдум должен был состояться в воскресенье, иными словами, для его организации оставалось три дня. Избирательные списки не обновлялись многие годы, не было времени для правильной организации голосования в более изолированных горных районах (где, кстати, национал-социалисты имели сильную поддержку), а молодое поколение вообще не было зарегистрировано в качестве избирателей. Более того, австрийская конституция не содержала положения о таком референдуме, и ни президент, ни правительство не издали никакого декрета, который бы узаконил его проведение. Для меня было очевидно, что реакция Гитлера на плебисцит будет бешеной. Он расценит решение Шушнига как обыкновенный пропагандистский маневр, направленный на аннулирование результатов конференции в Берхтесгадене. Поэтому моей первой мыслью было добиться отсрочки референдума, чтобы обеспечить достаточное время для его подготовки и более объективно сформулировать вопрос.

Я предложил новую формулировку, которая, включая все пункты Шушнига, в то же время могла показаться Гитлеру менее оскорбительной. «Мы хотим свободную и германскую Австрию, независимую и социально справедливую Австрию, христианскую и единую Австрию, Австрию, которая будет следовать своей германской миссии в тесном согласии с рейхом».

Такая формулировка была бы лучшим способом ответить на возражения Гитлера, не вынуждая австрийского канцлера идти на неподобающие уступки. Я больше не занимал никакого официального поста и мог действовать только как частное лицо. Вышеприведенные предложения я передал Шушнигу, но они были «с порога» отвергнуты. Делать мне было больше нечего. Гвидо Шмидт сообщил поверенному в делах и моему преемнику фон Штейну, что вопрос этот сугубо внутренний и его не касается. Несмотря на сделанное Муссолини Шушнигу предупреждение о том, что тот изготовил бомбу, которая может взорваться в его же руках, канцлер, казалось, твердо решил стоять на своем.

В конце концов, Шушниг являлся ответственным за свои действия руководителем суверенного государства. Никто не мог отнять у него права защищать его независимость всеми имевшимися в его распоряжении средствами. Более того, австрийские нацисты, ободренные уступками, на которые был вынужден пойти в Берхтесгадене канцлер, начали новую кампанию, направленную на ослабление его позиций не только в Отечественном фронте, но и в стране в целом. Поэтому его решение прибегнуть к этой новой мере вполне можно было понять, в особенности если принять во внимание его упорные усилия, на протяжении предыдущих четырех лет направленные на упрочение международного положения своей страны. Его благородная защита тех принципов, в правоту которых он верил, тем более заслуживала похвалы на фоне непростительного отношения к себе, с которым он столкнулся в Берхтесгадене. Если я беру на себя смелость критиковать его решение о проведении плебисцита, то не вкладываю в это никакого личного смысла. Мы расходились с ним в понимании роли Австрии в рамках будущих судеб германских народов. Мне казалось, что международная политика Шушнига с этой ролью несовместима.

Как я узнал впоследствии, 11 марта Зейс-Инкварт получил от Гитлера послание с предложением выступить перед австрийским канцлером за отсрочку плебисцита. Это требование было облечено в форму ультиматума, сопровождаемого угрозами. Зейс-Инкварт отправился на свидание с Шушнигом, который еще раз отказался рассмотреть это германское предложение. Прямое обращение Гитлера к министру внутренних дел Австрии в действительности соответствовало условиям подписанного в Берхтесгадене соглашения, однако события следующих дней показали, какой неудачей обернулось отсутствие в Вене германского дипломатического представителя, который был бы способен выступить в этом вопросе посредником. Штейн лично был Гитлеру незнаком, а австрийское правительство относилось к нему враждебно из-за его нацистских пристрастий. Таким образом, он не располагал возможностями выступить посредником, как не мог и воспрепятствовать вмешательству Геринга, который, используя в качестве своего представителя германского военного атташе в Вене генерала Муффа, присвоил в этом деле ведущую роль.

Поздно вечером в четверг Гитлер позвонил мне по телефону с приказом немедленно ехать в Берлин. Ночной перелет показался мне чрезмерной поспешностью, и я сообщил в рейхсканцелярию, что прибуду в Берлин на следующее утро в девять часов утра. Я терялся в догадках относительно причин, вызвавших этот приказ. Или же Гитлер хотел удалить меня из центра событий, опасаясь моего возможного вмешательства, идущего вразрез с его планами, или, напротив, он хотел посоветоваться со мной по поводу возникшего кризиса. В последнем случае сохранялась еще какая-то надежда на то, что мне удастся найти некий компромисс, в то время как в Вене делать мне было совершенно нечего.

Я приехал в аэропорт в шесть часов промозглого мартовского утра того дня, который мне никогда не удастся забыть. В девять часов я был в рейхсканцелярии и обнаружил, что главная приемная уже полна народа. Здесь царила напряженная атмосфера, которая, как я часто замечал, являлась аккомпанементом решительным действиям Гитлера. В дни, когда я занимал пост канцлера, и ранее перед принятием важных решений проводились консультации с отвечающими за вопрос министрами и их ближайшими советниками. Теперь же казалось, что здесь присутствовал всякий, кто по долгу службы, из любопытства или благодаря интригам имел хоть какое-то касательство к обсуждаемому вопросу. Здесь был Нейрат, представлявший Риббентропа, который в тот момент официально прощался с Лондоном. Министр внутренних дел Фрик явился в сопровождении нескольких своих чиновников. Геббельса окружали когорты людей из министерства пропаганды. Здесь был Гиммлер с дюжиной офицеров СС гигантского роста. Браухич и Кейтель со своими адъютантами выступали представителями вооруженных сил. Все они немедленно накинулись на меня, интересуясь новостями о положении в Вене. Я мог только сообщить, что как Отечественный фронт, так и оппозиция довели накал своих эмоций и пропаганды до кульминации и трудно сказать, которая из сторон ведет себя более агрессивно.