То, что вошло в историю под названием «апрельского кризиса» 1917 года, остается (для меня, по крайней мере) загадкой. Кто его спровоцировал и зачем? Какова была роль большевиков? Впрочем, Милюков прямо называл людей, вызвавших правительственный кризис. «А.Ф. Керенский уже в первом составе правительства проявлял зачастую диктаторские замашки. Но в данном вопросе он был не один. Его поддерживали Некрасов и Терещенко. Вечно колебавшийся кн. Львов также начинал склоняться на сторону его и Церетели»[1241]. И у этой версии есть основания. Но очевидно, что были и другие факторы.

Внутри правительства изначально существовали очень серьезные разногласия, в первую очередь по внешнеполитическим вопросам. Набоков писал: «Керенский в моем присутствии причислял себя если не прямо к циммервальдцам, то, во всяком случае, к элементам, духовно очень близкими Циммервальду. Милюков и в прессе, и с трибуны Государственной думы с самого начала вел упорную борьбу с Циммервальдом»[1242]. Керенский подтверждал принципиальность разногласий: «Весьма прискорбным было то обстоятельство, что Милюков занял пост министра иностранных дел, исполненный решимости проводить в основных чертах ту же империалистическую политику, которой придерживался при старом режиме его предшественник Сазонов…»[1243]

Впрочем, разногласия вряд ли стоило и преувеличивать. Церетели свидетельствовал, что Керенский вовсе не был циммервальдистом. «На самом деле характерной чертой Керенского был экзальтированный национализм… Но Керенский считался с влиянием Совета и с настроениями масс и поэтому поддерживал советские требования о пересмотре целей войны»[1244]. Совет действительно резко возражал против политики МИДа, что было успешно использовано Керенским для избавления от самого серьезного конкурента внутри правительства — Милюкова.

Лидер кадетов нередко допускал выражения, вызывавшие вспышки ярости в левых кругах. Посещая 9 апреля Москву, Милюков дал интервью английской «Гардиан», в котором говорил о том, что Россия должна «настаивать на праве закрыть проливы для прохода военных кораблей», и это невозможно, если «она не захватит и не укрепит проливы». На вопрос, не вызовет ли это возражений США, Милюков ответил, что не нашел в речах Вильсона принципиальных возражений против захвата Россией Константинополя, как это уже предусмотрено заключенным соглашением[1245].

В ответ Совет потребовал от Временного правительства официального выражения своего внешнеполитического кредо, которое включало бы в себя обзательства, во-первых, «официально и безусловно отказаться от всяких завоевательных планов» и, во-вторых, «взять на себя инициативу выработки и обнародования такого коллективного заявления со стороны всех правительств стран согласия». Милюков не был в принципе против первого пункта, но решительно возражал против второго: «Я вполне разделял тогда идейные цели «освободительной» войны, но считал невозможным повлиять на официальную политику союзников. В этом смысле я и составил требуемую декларацию правительства, опубликованную 28 марта»[1246]. В его интерпретации, «у нас нет царской дипломатии и дипломатии Временного правительства; у нас есть дипломатия союзническая, потому что эта та дипломатия, которая нами руководит вместе с демократическими государствами, вместе с нашими союзниками»[1247]. Никаких серьезных возражений декларация не встретила — ни со стороны Совета, ни от Керенского. Но здесь неожиданно вмешались внешние силы.

Девятого апреля в Петрограде ждали самого важного с начала революции зарубежного гостя — приезжал министр вооружений и военной промышленности Франции Альбер Тома, социалист, масон. Милюков, Терещенко, Коновалов вместе с Палеологом поехали встречать. Вокзал был разукрашен красными флагами. Огромная толпа делегаций с плакатами заполняла платформу. «Встретить кого? — писал Милюков. — Увы, не французского министра! С тем же поездом возвращались из Швейцарии, Франции, Англии несколько десятков русских изгнанников. Для них готовилась овация. Мы с трудом протеснились на дебаркадер и не без труда нашли Тома с его свитой. Хотя овация не относилась к нему, он пришел в восторженное настроение.

— Вот революция — во всем своем величии, во всей своей красоте»[1248].

Локкарт обратил внимание на политические и личные качества гостя: «Тома, социализм которого был чуть розовее консерватизма мистера Болдуина, приезжал в сопровождении целой армии секретарей и чиновников… Я довольно часто встречался с Тома — общительным бородатым человеком, обладающим чувством юмора и здоровым аппетитом буржуа»[1249]. Его целью было активизировать российское участие в войне и поспособствовать французскому бизнесу. Игнатьев в Париже с удивлением узнал от французского коллеги в чине полковника, что одной из важнейших целей поездки Тома в Петроград было продвижение интересов французского ВПК[1250]. Но Тома не удержался и от того, чтобы вмешаться во внутриполитическую ситуацию в России.

Палеолог попытался настроить Тома на сотрудничество с МИДом: «После официальных приветственных речей я веду Альбера Тома к своему экипажу среди всеобщей овации… В Европейской гостинице, где ему отведено помещение, мы беседуем… Я рассказываю ему о конфликте, возникшем между Милюковым и Керенским; я, наконец, выдвигаю соображения, которые заставляют нас, по-моему, поддерживать Министерство иностранных дел, так как оно представляет политику Альянса». Наутро, 10 апреля, Палеолог пригласил на завтрак в обществе высокого французского гостя Милюкова, Терещенко, Коновалова. «Трое русских министров выказывают оптимизм… Милюков объясняет со своим обычным добродушием и большой широтой идей конфликт, возникший между ним и Керенским. Альбер Тома слушает, задает вопросы, говорит мало и разве только для того, чтобы оказать русской революции огромный кредит доверия или воздать красноречивую дань восхищения».