И они пошли… в «Правду», где вечером «Молотов познакомил Ленина с постановкой работы и обошел с ним все помещение редакции. С этого момента Ильич начал принимать непосредственное участие в руководстве «Правдой»[1218].

Приезд Ленина взорвал и без того накаленную политическую обстановку, смешал все ранее сданные карты. Причем поначалу казалось, что главными пострадавшими окажутся сами большевики, которые оказались на острие критики по поводу «запломбированного вагона», и сам Ленин, не встретивший на первых порах поддержки своим радикальным идеям даже в собственной партии. Молотов вспоминал: «И вот по Питеру всюду поползли гнусные, отравленные ядом контрреволюции слухи о Ленине и большевиках, не случайно-де прибывших из эмиграции через территорию воюющей с Россией кайзеровской Германии. Скоро об этом заговорили и газеты, одни — полусловами и намеками, другие — в крикливых заголовках, в бесчестных заявлениях политических деляг, в развязных статьях всяких продажных писак. Ни перед чем не останавливалась буржуазная печать, чтобы набросить тень на Ленина и большевиков, чтобы изобразить их не только опасными для страны людьми, но и прямыми агентами кайзера, агентами воюющей с Россией Германии. Теряя остатки совести и чести, этому, если не прямо, то своими намеками и умолчаниями по поводу распространяемой буржуазной гнусной клеветы, помогала пресса эсеров и меньшевиков, включая плехановскую газетку «Единство».

Среди мелкобуржуазной публики, изо дня в день оболваниваемой продажной буржуазной прессой, не было в эти дни более захватывающей темы, чем то, что писалось о Ленине и большевиках… Стоило в этот момент подать свой голос большевику, ввязаться в спор, дать отпор нападкам на Ленина или на статьи в «Правде», и страсти достигали температуры кипения. Доводов не слушали, с фактами не считались, ослепление и искусственно взвинченная ненависть против большевиков, против Ленина и «Правды» повседневно подогревались на страницах буржуазных газет, изображавших отказ нашей партии поддерживать империалистическую войну как «разложение армии», как «работу на кайзера»[1219].

Послы западных стран обеспокоились прибытием Ленина, хотя до этого не имели ни малейшего представления о его существовании. «Однако, — пишет Уорт, — его взгляды показались им до такой степени странными, что поначалу они склонились к тому, чтобы не принимать его во внимание как безвредного безумца. Бьюкенен говорил о Ленине как об «антихристе», а Фрэнсис телеграфировал в Вашингтон, что «крайний социалист или анархист по имени Ленин произносит жестокие речи и таким образом усиливает правительство; пока ему намеренно предоставляется возможность выступать, но в свое время он будет выслан»[1220].

Как всегда, по-особому и более адекватно воспринял происшедшее Палеолог, который 5 апреля пишет в дневник: «Милюков говорит мне сегодня утром с сияющим видом:

— Ленин вчера совершенно провалился в Совете. Он защищал тезисы пацифизма с такой резкостью, с такой бесцеремонностью, с такой бестактностью, что вынужден был замолчать и уйти освистанным… Уже он теперь не оправится.

Я ему отвечаю на русский манер:

— Дай бог!

Но я боюсь, что Милюков лишний раз окажется жертвой своего оптимизма. В самом деле, приезд Ленина представляется мне самым опасным испытанием, которому может подвергнуться русская Революция». Через пару дней французский посол добавит: «Утопист и фанатик, пророк и метафизик, чуждый представлению о невозможном и абсурдном, недоступный никакому чувству справедливости и жалости, жестокий и коварный, безумно гордый Ленин отдает на службу своим мессианистическим мечтам смелую и холодную волю, неумолимую логику, необыкновенную силу убеждения и уменье повелевать… Субъект тем более опасен, что говорят, будто он целомудрен, умерен, аскет. В нем есть, — каким я его себе представляю, — черты Саванароллы, Марата, Бланки и Бакунина»[1221].

Позднее Бьюкенен тоже прозрел и доказывал Милюкову, что Россия проиграет войну, если Ленину будет позволено «агитировать солдат дезертировать, захватывать землю и убивать». Милюков отвечал, что правительство выжидает психологически выигрышного момента для ареста Ленина, который уже недалек[1222].

За Лениным была установлена слежка со стороны контрразведки, но она была не очень успешной. Никитин жаловался, что «нам не удавалось устанавливать систематическое наблюдение за лидерами большевиков. В апреле, еще при Корнилове, мне помогла наша студенческая организация. Она начала было представлять ежедневные сводки о том, что происходит в доме Кшесинской. Однако по прошествии нескольких дней регулярные донесения оборвались. Мне заявили, что я «втягиваю политику»; а после жесткого преследования всех, занимавшихся политической разведкой при старом режиме, уговорить кого-либо влезть в политическую партию — было неимоверно трудно». Кроме того, утверждал Никитин, «трусливый по натуре Ленин очень любил скрываться. В лучшем случае мне приходилось узнать, где он провел уже истекшую ночь, а поэтому восстановить за ним раз потерянное наблюдение было совсем нелегко»[1223]. Не думаю, что Ленин был трусом: трусы не берут власть в результате революций. Но он не путал смелость с безрассудством и хорошо владел навыками конспирации.

И особо он до поры не скрывался. Позднее даже прессе станет известно: «Ленин жил у мужа своей сесты на Широкой улице, в д. № 48, кв. 24. Поселился Ленин в квартире сестры своей А. И. Елизаровой 8 апреля текущего года. Зять Ленина, отставной коллежский секретарь Марк Тимофеевич Елизаров — директор одного из богатых пароходных обществ «Волга»… Квартира состоит из пяти комнат. В семье живет также другая незамужняя сестра Ленина, по паспорту Ульянова, 39 лет»[1224]. Эта квартира до июля действительно стала для Ленина домом. «Квартира была наполнена всякими безделушками — зеркалами, веерами, скульптурками, которые Марк Тимофеевич привез из своего эпичного — через Японию и Индонезию — путешествия десятилетней давности. Сама Анна Ильинична ходила дома в настоящем японском кимоно…»

Ленин же в качестве повседневной одежды до июля носил «полувоенный френч из зеленого сукна «с тиснеными кожаными пуговицами, похожими на футбольные мячики», и зеленые же брюки. Жена, две сестры, замечательный шурин и их воспитанник были той семейной конфигурацией, внутри которой Ленину было комфортно. Дома, на Широкой, он устраивал с одиннадцатилетним Горой «шумные игры»: бегал за мальчиком по комнатам — топая своими альпийскими, «с толстенными подошвами» ботинками и сшибая стулья, «здоровался» с ним — после чего начинал зажимать руку, а затем еще и щекотать: «мягкосердечную Надежду Константиновну наши игры приводили в ужас, потому что, по ее словам, муж применял в них ко мне «инквизиторские» приемы»[1225].