дел. Чтобы не искушать судьбу, Вильгельм уехал за границу в качестве секретаря богатого вельможи А. Л. Нарышкина. Пути друзей разошлись навсегда, если не считать одной пятиминутной встречи 14 октября 1827 года. Это случилось на почтовой станции вблизи Боровичей Псковской губернии.

Кюхельбекера везли в Динабургскую крепость. Оттуда неведомыми путями до Пушкина дошло письмо Вильгельма от 10 июля 1828 года, написанное узником сразу для него и А. С. Грибоедова:

«Любезные друзья и братья, поэты Александры.

Пишу к вам вместе: с тем, чтобы вас друг другу сосводничать. — Я здоров и, благодаря подарку матери моей Природы легкомыслию, не несчастлив. Живу со дня на день, пишу. — Пересылаю вам некоторые безделки, сочинённые мною в Шлюссельбурге. Свидания с тобою, Пушкин, ввек не забуду. — Если желаешь, друг, прочесть отрывки из моей поэмы, пиши к С. Бегичеву: я на днях переслал ему их несколько.

Простите! Целую вас».

Ещё через два года из Динабургской крепости пришло очередное письмо мужественного мученика:

«Любезный друг Александр… от тебя, то есть из твоей псковской деревни, до моего Помфрета[144], правда, не далеко; но и думать боюсь, чтобы ты ко мне приехал… А сердце голодно: хотелось бы хоть взглянуть на тебя! Помнишь ли наше свидание в роде чрезвычайно романтическом: мою бороду? фризовую шинель? медвежью шапку? Как ты, через семь с половиною лет, мог узнать меня в таком костюме? вот чего не постигаю!»

Со дня встречи с другом прошло три года, и все три года узник жил воспоминаниями об этом, по сути, драматическом эпизоде. Всеми своими помыслами он рвался на волю. В темницу Кюхельбекера дошёл слух о намерении Пушкина жениться, он радуется за друга, даёт ему советы, и здесь в общем-то бодрые строки письма прерываются грустным признанием действительного положения заключённого.

«Вообще я мало переменился: те же причуды, те же странности и чуть ли не тот же образ мыслей, что в Лицее! Стар я только стал, больно стар и потому-то туп: учиться уж не моё дело — и греческий язык в отставку, хотя он меня ещё занимал месяца четыре тому назад.

Друг мой, болтаю: переливаю из пустого в порожное, всё для того, чтоб ты мог себе составить идею об узнике Двинском: но разве ты его не знаешь? и разве так интересно его знать? — Вчера был Лицейской праздник: мы его праздновали, не вместе, но — одними воспоминаниями, одними чувствами.

Престранное дело письма: хочется тьму сказать, а не скажешь ничего. Главное дело вот в чём: что я тебя не только люблю, как всегда любил; но за твою Полтаву уважаю, сколько только можно уважать…

Сделай друг милость, напиши мне, напиши. Разумеется, не по почте, а дашь моим, авось они через год, через два или десять найдут случай мне переслать. Для меня время не существует: через десять лет или завтра для меня à peu près[145] всё равно».

К сожалению, письма Пушкина к ссыльному не сохранились[146], но то, что они были, никаких сомнений не вызывает. Александр Сергеевич, преодолевая всяческие препоны, издал статьи Кюхельбекера «Мысли о Макбете» и мистерию «Ижорский», книгу «Русский Декамерон»; хлопотал об издании поэмы «Юрский и Ксения» и статьи «Поэзия и проза», цензура не пропустила их.

Бескрайние просторы Сибири разделяли друзей физически, но духовно они по-прежнему были вместе: «Ты хочешь, чтобы я говорил тебе о самом себе, — писал Вильгельм 3 августа 1836 года, — дышу чистым свежим воздухом, иду, куда хочу, не вижу ни ружей, ни конвоя, не слышу ни скрыпу замков, ни шопота часовых при смене: всё это прекрасно, а между тем — поверишь ли? — порою жалею о своём уединении. Там я был ближе к вере, к поэзии, к идеалу…

Есть случаи, где „всяк человек ложь“; но есть и такие, где всяк человек — истина. Писать к тебе и о самом себе, как не высказать того, что во мне бродит? А это ещё рано…»

Десятилетнее заключение не поколебало демократических убеждений Кюхельбекера — Россия по-прежнему была для него страной рабов под гнётом самодержавия:

Узнал я изгнанье, узнал я тюрьму,

Узнал слепоты нерассветную тьму,

И совести грозной узнал укоризны,

И жаль мне невольницы — милой Отчизны.

Последняя весточка, дошедшая к Пушкину от далёкого друга, была связана с исключительным для обоих событием — двадцатипятилетием со дня основания Царскосельского лицея. По этому поводу Кюхельбекер писал Александру Сергеевичу:

— Завтра 19 октября. Вот тебе, друг, моё приношение. Чувствую, что оно недостойно тебя, — но, право, мне теперь не до стихов:

Чьи резче всех рисуются черты

Пред взорами моими? Как перуны

Сибирских гроз, его златые струны

Рокочут… Песнопевец, это ты!

Твой образ — свет мне в море темноты;

Твои живые, вещие мечты

Меня не забывали в ту годину,

Как пил и ты, уединен, кручину.

Когда и ты, как некогда Назон,

К родному граду простирал объятья,

И над Невою встрепетали братья,

Услышав гармонический твой стон.

С седого Пейпуса, волшебный, он

Раздался, прилетел и прервал сон,

Дремоту наших мелких попечений,

И погрузил нас в волны вдохновений.

(«19 октября»)

Это был последний привет Вильгельма Карловича Кюхельбекера своему гениальному другу.

Национальный поэт

За пять месяцев до своей трагической гибели Пушкин написал стихотворение, в котором выразил твёрдую уверенность в своём широком признании всеми народами необъятной Российской империи:

Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой,

И назовёт меня всяк сущий в ней язык,

И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой

Тунгус, и друг степей калмык (3, 373).

Более того, поэт выражал надежду (не прямо, но достаточно открыто) на большую известность, чем Наполеон и его счастливый соперник Александр I:

Я памятник себе воздвиг нерукотворный,

К нему не зарастёт народная тропа,

Вознёсся выше он главою непокорной

Александрийского столпа.

Александрийский столп[147] отождествлялся в России с Александровской колонной — памятником Александру I, воздвигнутым в 1834 году на Дворцовой площади Петербурга. По высоте (47,5 метра) он превысил Вандомскую колонну. Последняя была символом побед Наполеона. Отсюда требование Николая I превзойти её высотой, как победитель великого воителя превзошёл его в ратном искусстве.

Но, как известно, памятники материальной культуры преходящи: сегодня они