Как вам известно, ваше преосвященство, после восстановления города над ним было поднято множество различных флагов. И личный, бело-голубой с красным крестом, штандарт Кортеса, и кроваво-золотистый стяг Испании, и полотнище с изображением Девы Марии, и знамя с двуглавым орлом, символизирующим Империю, и множество других. В тот день на рынке я увидел немало наших ремесленников, подобострастно предлагающих на продажу миниатюрные копии всех этих флагов. Одни были выполнены лучше, другие хуже, но даже самые искусные, похоже, не привлекали внимания бродивших по рынку испанцев. И тут до меня дошло, что никто из моих соотечественников не осмелился изготовить и предложить белым людям эмблему мешикатль, символ своего собственного народа. Возможно, ремесленники просто боялись, что их обвинят в тайной приверженности прежним порядкам.

Что ж, я подобных страхов не испытывал. Точнее, я уже подлежал наказанию за куда более тяжкие проступки, так что такие мелочи меня не волновали. Вернувшись в нашу жалкую хижину, я сделал набросок, опустился на колени рядом с постелью Бью и, поднеся его к самым ее глазам, спросил:

— Ждущая Луна, ты можешь разобрать, что тут изображено? Сумеешь ты это скопировать?

Она внимательно всматривалась в рисунок, а я растолковывал:

— Видишь, это орел с крыльями, распростертыми для полета: он сидит на кактусе нопали, а в клюве держит символ войны из переплетенных лент…

— Да, — ответила она. — Понятно. Теперь с твоей помощью я разобралась в деталях. Но скопировать это, Цаа? Что ты задумал?

— Лучше скажи мне вот что: если я куплю материалы, сможешь ты скопировать такую картинку, вышив ее цветными нитками на куске белой ткани? Вышивка не обязательно должна быть такой изысканной, какие ты делала раньше, просто разноцветной: орел коричневый, кактус зеленый, ленты красные и желтые.

— Я думаю, что смогу это сделать. Но зачем?

— Если у тебя получится, я смогу продавать эти вышивки на рынке. Белым мужчинам и женщинам. Им, кажется, щравятся такие диковинки, и они платят за них монетами.

Бью сказала:

— Я попробую, только ты подсказывай что да как, чтобы все вышло правильно. Если первая вышивка получится, я смогу почувствовать рисунок пальцами и тогда уже сделаю с него столько копий, сколько потребуется.

Дело пошло неплохо. Мне выделили место на рынке, и я, расстелив скатерть, разложил на ней салфетки с изображением старой эмблемы Мешико. Власти, похоже, это не заинтересовало, а вот покупателей, наоборот, привлекло. Брали моих орлов в основном испанцы как местную диковинку, но и некоторые соотечественники тоже порой предлагали обменять на что-нибудь мои салфетки. Видимо, не все мешикатль хотели забыть, кем они были раньше.

Правда, испанцы с самого начала почему-то принимали ленты в клюве орла за змею и замечали, что в отличие от птицы змея не слишком похожа на настоящую. Я, разумеется, пытался втолковать им, что орел вовсе не ест змею, а держит в клюве переплетенные ленты, символизирующие огонь и дым, то есть войну. Однако людям, не знакомым с нашей системой письма, уразуметь это было трудно, и в конце концов я решил дать покупателям то, что они хотят. Переделав рисунок, я помог Ждущей Луне изменить образец, и с тех пор у нашего орла красовалась в клюве вполне узнаваемая змея.

Поскольку мой товар расходился хорошо, у меня появились подражатели, причем они уже изображали орла только со змеей, без всяких лент. Но работы Бью все равно продавались лучше других, так что торговля моя особо не пострадала. Меня даже забавляло, что я фактически создал новый вид товара. Как ни печально, но, похоже, это единственное, что останется от меня после смерти в этом мире. В жизни мне довелось заниматься очень многим, я был даже причислен к знати и не так давно являлся видным, влиятельным и богатым человеком. В ту пору я поднял бы на смех любого, вздумавшего сказать: «Ты закончишь свои дни и дороги уличным торговцем, продающим наглым чужеземцам маленькие вышивки с изображением символа Мешико, причем переделаешь его им в угоду». Я постоянно думал об этом, сидя день за днем на рынке со своим товаром, и посмеивался. Так что покупатели считали меня веселым стариком.

Однако оказалось, что и это занятие стало не последним в моей жизни, ибо пришло время, когда Бью окончательно лишилась зрения, да и пальцы ей отказали, так что заниматься вышивкой она больше не могла. Мы жили на то, что удалось скопить, и Ждущая Луна часто и с раздражением заявляла, что пора бы уже смерти выпустить ее из ее мрачной темницы скуки, усталости, неподвижности и страданий.

Возможно, очень скоро и я, не имея никакого занятия, кроме существования как такового, пожелал бы подобного освобождения и для себя, но именно тогда, почтенные братья, его преосвященство призвал меня, попросив поведать о минувших временах. Это оказалось очень кстати, поскольку позволило мне отвлечься от невеселых раздумий и поддержало во мне угасавший интерес к жизни. Конечно, мои отлучки означают для Бью часы еще более тягостного, одинокого заточения, поскольку теперь я лишь вечерами возвращаюсь в нашу лачугу. Когда мне придется остаться там окончательно, я постараюсь, чтобы это мучительное заточение не стало слишком изнурительным для нас обоих. Кстати, замечу, что последний след, оставленный мною в этом мире, меня больше не радует. Пойдите на рынок Тлателолько и увидите, что эмблема Мешико до сих продается со змеей вместо лент. Хуже того — и это особенно меня огорчает, — вы также услышите там, как наши сказители вплетают эту придуманную не так давно, но уже превратившуюся в одно целое с орлом змею в самые почитаемые легенды Мешико. Сплошь и рядом можно услышать что-нибудь вроде: «Так знайте же, что когда наш народ впервые пришел сюда, в этот озерный край, и когда мы еще звались ацтеками, наш великий бог Уицилопочтли повелел нашим жрецам поискать место, где рос кактус нопали, на котором сидел орел, поедающий змею…»

Что ж, пожалуй, на этом я и закончу свой рассказ. Я не могу повлиять на некоторые весьма печальные заблуждения, как и не могу изменить некоторые свершившиеся и достойные куда большего сожаления факты. Но зато я правдиво рассказал историю своей жизни и страны, в которой я жил и даже сыграл какую-то роль, и в моем рассказе нет ни одного слова вымысла. В чем я и целую землю или, по-вашему, клянусь.

* * *

Да, может быть, в некоторых местах моего повествования остались бреши, через которые ваше преосвященство желал бы перекинуть мостик. Или вы хотите задать мне какие-нибудь вопросы? Или уточнить детали? Если так, то прошу отложить это на будущее и предоставить мне передышку.

Я прошу ваше преосвященство разрешить мне покинуть его, почтенных писцов и эту комнату в здании, некогда бывшем Домом Песнопений. И дело тут не в том, что я устал говорить, или к рассказанному мной уже нечего добавить, или мне кажется, будто вам надоело меня слушать. Нет, я прошу об этом совсем по другой причине, ибо вчера, когда я вернулся вечером в свою хибару и присел на постель к жене, произошло нечто неожиданное. Ждущая Луна сказала, что она меня любит! Что она любила меня всегда и любит до сих пор. Поскольку никогда прежде Бью даже не заикалась ни о чем подобном, мне кажется, что ее долгий и мучительный путь близится к завершению, и когда настанет конец, я должен быть рядом с ней. Мы с ней оба одинокие изгои, и больше у нас в целом мире никого нет. Прошлой ночью Бью сказала, что полюбила меня с той самой первой давней встречи в Теуантепеке, в дни нашей зеленой юности. Но она потеряла меня, потеряла раз и навсегда, когда я решил отправиться за пурпурной краской. Если помните, они с сестрой тянули тогда жребий, кому из них пойти вместе со мной. Жребий выпал Цьянье, ей в итоге достался и я, но Ждущая Луна сохранила свое чувство и так за всю жизнь и не встретила другого мужчины, которого смогла бы полюбить. Я даже подумал: отправься тогда со мной Бью и стань она моей женой, сейчас, наверное, рядом со мною была бы Цьянья. Но эту мысль прогнала другая: неужели я хотел бы, чтобы Цьянья страдала точно так же, как страдает Бью? Мне оставалось лишь пожалеть жену, тем паче что слова любви звучали в ее устах так печально. Я, однако, заметил, что она всю нашу жизнь выбирала весьма странные способы показать свою любовь, и припомнил ей куклу, вылепленную из пропитанной моей мочой земли. Помните, я говорил, что так делают колдуньи, когда хотят навести порчу? В ответ Бью еще более печально сказала, что вовсе не желала причинить мне вред, но, долго и тщетно дожидаясь, когда я захочу разделить с ней ложе, решила добиться этого с помощью ворожбы. Я молча сидел рядом с ее постелью, вспоминал прошлое, и размышлял о том, каким глупым, слепым и глухим был все эти годы. Можно сказать, я был большим калекой, чем Бью сейчас. Разве я не мог догадаться, что женщине не подобает первой объясняться мужчине в любви? Что Ждущая Луна, уважая обычаи, скрывала свои чувства за той показной дерзостью, которую я столь упорно и недальновидно принимал за насмешливое презрение? Если Бью изредка и позволяла себе хоть какие-то намеки (например, заметила, что ее не зря назвали Ждущей Луной, она всю жизнь только и делает, что ждет), то я все равно ничего не замечал и не понимал, хотя мне всего-то и надо было — протянуть ей руку. Да, я любил Цьянью, продолжал любить ее всегда и буду любить до последнего вздоха. Но разве та любовь пострадала бы, сумей я откликнуться на любовь Бью? Аййа, что тут говорить! Сколько лет прошло зря, сколько возможностей упущено, и все по моей вине! Я сам лишил себя многих радостей, но, что гораздо хуже, лишил счастья и Ждущую Луну, ждавшую, пока я прозрею, до тех пор, пока не стало слишком поздно. Как хотелось бы мне восполнить упущенное, но это невозможно! Как хотелось бы мне, пусть запоздало, слиться с ней в акте любви, но это, увы, тоже невозможно! Мне только и оставалось, что сказать ей: