Стремясь овладеть сокровищем, воины с такой силой набросились на сундук, что в конце концов замки разлетелись, крышка разломалась, полетели щепки, и можно уж было достать содержимое. Сундук был разделен па две части. В одной лежали пергаменты с привешенными к ним печатями, а в другой на самом дне валялось несколько больших пражских монет.

Силезцы принялись со злобой выбрасывать и рвать пергаменты, резать их мечами на полу и топтать ногами. Некоторые бросились к сундуку и стали доставать оттуда и вырывать друг у друга серебро, так что Фульду пришлось пустить в ход свою дубинку и пощелкать ею по лбам, чтобы принудить зарвавшихся отойти.

Денег было немного, но тут же были спрятаны принадлежавшие городу серебряные кубки, бокалы, блюда, и все это досталось грабителям. Было еще несколько золотых и позолоченных цепей, отданных мещанами на сохранение, и те забрали, не спрашивая, кому они принадлежат.

Забрав свою добычу и обшарив все уголки, силезцы, как стадо голодных зверей, направились нагруженные награбленным добром к выходу. Мещане стояли, онемев от горя.

— Судный день! Судный день! — повторял Гануш из Мухова. — За грех покарал нас Господь. И это еще начало.

Долго стояли они, опустив головы; наконец, Хинча Кечер, увидев порванные пергаменты, разорванные книги и поломанные печати, наклонился и первый стал поднимать их с полу и в грустном молчании класть обратно в сундук.

— Пусть хоть останется нам свидетельство, что мы имели все эти права и привилегии, — печально молвил он. — Погибнут они все теперь, да и мы вместе с ними.

Все вздохнули тяжело.

Наступал вечер. Никто не заботился о поддержании порядка в городе. Фейт исчез, квартальные тоже поразбрелись и попрятались. Не было войтов, не было ни городского управления, ни правительства. Силезцы грабили жителей. Все, у кого были слуги, вооружили их и поставили у ворот, чтобы отбивать нападение.

Шелюта и другие раньше времени закрыли пивные, но воины вломились в ворота. Вытащили бочки и пили, не платя за угощение. В замке, куда Муша уже послал гонца с известием о случившемся, все ликовали и радовались. Мартик ждал только ухода силезцев. Ночью Муската, закутанный в серый плащ и переменивший духовную одежду на светскую, хотел выбраться из города, но его предупредили, что отряды Локотка стоят под самым городом. Он должен был вернуться, а утром, пробравшись к доминиканцам, исчез в их монастыре.

Перед самым рассветом силезцы со свернутым знаменем начали тихо выходить из города, за ними ехали возы и кони, нагруженные всяким добром. Восходящее солнце уже не застало здесь князя Болеслава. Самый большой отряд вышел через Флорианские ворота, увозя с собой под сильной стражей арестованного войта Альберта.

Соловьи распевали на вербах и кустах над рекой, в рощах и городских садах, ничего не ведая и не заботясь о том, что пению их вторили стоны и жалобы во всем городе. Утро всходило веселое, весеннее.

Мартик, подперев руками бока, стоял на валах, радостно билось в нем сердце. Он ждал только момента, когда можно будет без всякого опасения открыть ворота и выпустить изголодавшихся и измученных людей проветриться на окопе. Ему должны были дать знать, когда последний силезец скроется за воротами.

В это время Павел с Берега спешил один, не дожидаясь товарищей, к замку.

Мартик, увидев его издали, сразу узнал его, прежде чем тот его заметил, и обрадовался.

— Ого! Идет коза к возу! — обратился он к Павлу. — Здорово, Павел! Как поживаете?

— Ох, плохо у нас: мертвецами пахнет! — со вздохом протягивая к нему руку, промолвил мещанин. — Мартик, старый друг, спасай!

— Я? — рассмеялся Сула. — Разве я могу спасать тех, которые изменили своему государю. Я маленький человек, что я могу сделать?

— Прикажи впустить меня через калитку, ради страданий Иисуса, — заговорил Павел. — Нам надо поговорить.

У ворот уже стояли люди, готовые отворить их по первому приказу. Его тотчас же впустили. Слезы лились из глаз мясника, и он вытирал их вместе с потом.

— Мартик, дружище! Ты был нашим приятелем, будь же нашим защитником! — начал он умолять.

— Просите об этом Господа Бога, а не меня! — печально отвечал Сула. — Он один только может вас спасти. А я не знаю, если бы даже сам святой Станислав вышел из гроба и сказал нашему князю: прости им, — я не знаю, послушался ли бы он его? Он дал клятву не щадить изменников.

Павел со стоном закрыл глаза рукою. Помолчали оба. Мартик смотрел вдаль.

— Послушай, Сула, — заговорил мясник. — Удастся ли нам или не удастся, про то знает Бог, но все же надо попробовать. Мы — те, что не были заодно с войтом, а вы можете подтвердить это, хотим ехать к нему навстречу и умолять о помиловании. Поезжай и ты с нами!

Мартик даже вздрогнул.

— Оставьте меня, я и не могу и не хочу! Он теперь так разгневался, что и меня велит повесить вместе с вами…

И, прервав самого себя, живо спросил:

— А что сталось с войтом?

— Болеслав взял его под стражу и увез с собой. Бросят его в яму, но оставят в живых, а может быть, и отпустят за выкуп, если не он, то брат его устроит это. А нам некуда и бежать. Дома — женщины, дети, — застонал он. — Сула, у тебя всегда было доброе сердце, поезжай с нами… Город тебе…

Он не докончил, потому что Мартик оборвал его.

— Что? Город мне заплатит? Вы меня хотите купить? Отирая слезы передником и вздыхая, как кузнечные меха, Павел не знал, как оправдаться.

— Мартик, — наконец сказал он. — Я считал тебя другом! Много мы съели вместе хлеба и соли, а теперь, когда идет гроза, ты…

— Да, это правда, — сказал Мартик. — Я ел у вас хлеб и соль, но он был заправлен желчью. Одной только вещи я просил у вас — отдать мне эту негодную Грету, а она только смеялась надо мной да командовала и за нос водила. Из-за нее я всю жизнь себе испортил.

Задумался мясник, опустил глаза в землю и, медленно подняв их на Мартика, тихо заговорил:

— Знаете что? Да, знаете что? Я ее знаю. Как только она узнает, что войта нет в Кракове, она, наверное, вернется сюда. Я, по правде говоря, ее опекун, хоть не знаю, кто из нас кого опекает, но клянусь Богом, я поговорю с ней серьезно и заставлю, упрошу ее… будет она твоя, бери ее себе.

Мартик бросился на радостях обнимать его.

— Поклянись! — вскричал он.