Одна из сильных сторон Бартола в "Аламуте" - его способность практически исчезнуть из романа и позволить своим героям вести историю. Здесь нет авторского голоса, выносящего приговор или указывающего читателям, к каким персонажам следует относиться благосклонно, а каких осуждать. Более того, читатель может обнаружить, что его приверженность меняется по ходу повествования, становясь запутанной и двойственной. Бартол, безусловно, намеревался написать загадочную книгу. Историки литературы обращались к биографии Бартола, его личности и другим работам в поисках ключей к пониманию "Аламута", но многое в жизни автора до сих пор остается скрытым от глаз. Сама открытость книги для различных интерпретаций - одна из тех вещей, которые продолжают делать "Аламут" полезным опытом.

Возможно, проще всего рассматривать "Аламут" как широко исторический, хотя и сильно беллетризованный рассказ об Иране XI века под властью сельджуков. Читатель, знакомящийся с романом с этой точки зрения, может оценить его тщательно проработанный исторический фон, общее отсутствие исторических анахронизмов, его рассказ об истоках шиитско-суннитского конфликта в исламе и его раскрытие глубоко укоренившегося недовольства, которое коренные народы этой области испытывали против иностранных оккупантов, будь то мусульманских или немусульманских, на протяжении более тысячелетия. Дар автора населять эту местность сочувствующими, сложными и современными личностями, чьи чаяния и страхи находят отклик у читателя на уровне, превосходящем ожидания от экзотических декораций, делает это исторически ориентированное прочтение романа особенно реалистичным и пронзительным.

Второе прочтение "Аламута" прочно привязывает его смысл ко времени Бартола между двумя мировыми войнами, рассматривая его как аллегорическое изображение подъема тоталитаризма в Европе начала двадцатого века. В этом прочтении Хасан ибн Саббах, гиперрационалистический лидер секты исмаилитов, становится составным портретом Муссолини, Гитлера и Сталина. На самом деле Бартол первоначально намеревался посвятить первое издание своей книги "Бенито Муссолини", а когда его отговорили от этого, предложил более общее посвящение "Некоему диктатору", на которое также было наложено вето. Любое из этих посвящений почти наверняка было бы смелым упражнением в высокой иронии, но его издатель справедливо предвидел риски, связанные с тем нестабильным временем: потеря читателей, раздраженные власти. Некоторые персонажи, по-видимому, были взяты из реальной жизни , которые доминировали в кинохронике того времени. Абу Али, правая рука Хасана, обращается с вдохновляющими ораторскими речами к бойцам Аламута, напоминая не кого иного, как нацистского министра пропаганды Йозефа Геббельса. Торжественное ночное освещение замка Аламут могло бы сойти за аллюзию на освещенные митинги и факельные шествия нацистской партии. Строгая организационная иерархия исмаилитов, большое сходство некоторых персонажей с соответствующими типами в фашистском или национал-социалистическом созвездиях, центральная роль идеологии как поблажки для масс - все это перекликается с социальными и властными структурами, существовавшими тогда в Германии, Италии и Советской России, как и все более высокий уровень знаний и критическая дистанция от идеологии, доступные ближайшему окружению Хасана.

Совсем недавно еще одна интерпретация попыталась убедить нас в том, что "Аламут" - это роман-а-клеф, представляющий то, что должно было быть идеальным словенским ответом на немецкий и итальянский тоталитаризм, угрожавший тогда Словении и остальной Европе - другими словами, зеркальное отражение прочтения Хасана-ас-Гитлера. Эта интерпретация обращается к происхождению Бартола в окрестностях Триеста и его неоспоримому гневу на итальянское господство и преследование этнических словенцев в этих регионах начиная с 1920-х годов. Бартол действительно был близким личным другом главы словенской террористической группы "Тигры", члены которой совершали жестокие нападения на итальянские учреждения и частных лиц в приграничных районах Италии и Словении. (Словенское обозначение группы "ТИГР" на самом деле было аббревиатурой, основанной на названиях четырех ключевых спорных областей: Триест, Истрия, Гориция и Риека [итальянский Фиуме].) Когда его друг был схвачен итальянцами в 1930 году и приговорен к двадцати годам тюрьмы, Бартол сделал лаконичную и зловещую запись в своем дневнике: "Зорко, я отомщу за тебя". Положительные черты Хасана - его рациональность, ум и остроумие - вместе с его откровенным признанием в конце романа своему юношескому альтер-эго ибн Тахиру, что вся его жизнь была посвящена освобождению пехлевийскоязычного населения Ирана от иностранного господства, казалось бы, подтверждают такое представление о романе как эзоповском призыве к угнетенным словенцам, сосредоточенном на восхвалении харизматической личности и макиавеллистского блеска лидера освободительного движения, Хасана/Зорко.

Но каким бы заманчивым ни было это словенское националистическое прочтение Аламута, в конечном счете оно оказывается поверхностным и плоским. Например, как может национализм Хасана, который Бартол анахронично опирается на идеологию, возникшую спустя столетия в европейской мысли XVIII века, сочетаться с гораздо более полно сформулированным нигилизмом Хасана, его отказом от всякой идеологии, принятием власти как управляющей силы вселенной и его непримиримым стремлением к власти ради нее самой? Более того, как может уважающий себя человек, словенец или кто-либо другой, принять близко к сердцу манифест, основанный на циничном манипулировании человеческим сознанием и человеческой жизнью ради достижения собственных целей манипулятора? Попытки представить "Аламут" как завуалированный трактат о национальном освобождении также наталкиваются на парадоксальные заверения самого Бартола в авторском безразличии к политике. И в конечном итоге они оказываются редуктивными и самопротиворечивыми, превращая то, что читается и ощущается как многогранное, богатое смыслом литературное произведение, в двумерный идеологический лозунг.

Это приводит нас к сегодняшнему дню и к тому прочтению Аламута, которое будет особенно заманчивым сейчас, когда Америка получила удары, подобные ударам Хасана, от врага на востоке и нанесла в ответ свои собственные удары неисчислимой разрушительной силы. При таком прочтении Аламут представляется если не пророческим видением, то, по крайней мере, невероятным предвестием фундаментального конфликта начала XXI века между проворным, непредсказуемым новичком, опирающимся на относительно небольшую, но тесную сеть самоотверженных агентов, с одной стороны, и массивной, дремучей империей - с другой, постоянно находящейся в обороне и с большой вероятностью создающей новых рекрутов для своего противника каждым своим плохо сфокусированным и политически мотивированным наступательным шагом. История сегодняшнего конфликта между "Аль-Каидой" и Западом может быть палимпсестом, невольно заслоняющим полузабытую память об аналогичной борьбе более чем тысячелетней давности: Раненые и униженные простые люди, которые оказываются восприимчивыми к призыву воинственной и мстительной формы своей религии; манипулятивная радикальная идеология, обещающая своим рекрутам потустороннюю награду в обмен на принесение высшей жертвы; высокомерная, самодовольная оккупационная власть, главной целью которой является поиск способов извлечения новых прибылей из своих владений; зловещее предсказание лидера радикалов о том, что однажды "даже принцы на дальнем конце света будут жить в страхе" перед его властью. Но сколько бы параллелей мы ни нашли между одиннадцатым веком Бартола и нашим двадцать первым, в них нет ничего ясновидящего. Аламут не предлагает никаких политических решений и