Три британца попытались представить себе заработок Иерихона. Он явно превышал ту сумму, которую всем им удастся получить за всю свою жизнь.

– Что ж, – заметил Лэнг, – это должно его приободрить.

Вторую половину дня и начало вечера британцы и Барбер посвятили составлению письма Иерихону. Но прежде всего нужно было установить контакт с Мартином. Всем не терпелось услышать, как Мартин, сказав несколько кодовых слов, подтвердит, что он находится на свободе и может продолжать работу.

Потом из Эр-Рияда нужно будет передать ему письмо для Иерихона, подчеркнув, что теперь времени остается все меньше и меньше.

В Эр-Рияде нарастало напряжение; все четверо едва прикоснулись к пище. В половине одиннадцатого они пошли к радистам. Саймон Паксман записал инструкции Мартину на магнитную ленту, потом ускорил запись в двести раз; в результате все сообщение заняло чуть меньше двух секунд.

Через десять секунд после того, как часы показали 11 часов 15 минут, старший радиооператор послал короткий запрос: «Вы на месте?» Через три минуты он принял мгновенный всплеск радиоволн, на первый взгляд напоминавший электростатические помехи. Когда всплеск замедлили, все услышали голос Мартина: «Черный медведь Скалистым горам. Прием».

На эр-риядской вилле у всех четверых одновременно вырвался вздох облегчения. Серьезные мужчины радостно хлопали друг друга по спине, словно школьники, выигравшие чемпионат квартала по футболу среди дворовых команд.

Кому не приходилось бывать в подобных ситуациях, тот не может представить себе, что ощущают люди, только что узнавшие, что в глубоком тылу противника «одному из наших» каким-то чудом удалось остаться живым, здоровым и свободным.

– Черт побери, – восхищался Барбер, – четырнадцать дней этот сукин сын сидел и выжидал. Почему он не ушел сразу, как только получил приказ о возвращении?

– Потому что он упрямый идиот, – пробормотал Лэнг. – Только поэтому.

Менее склонный к эмоциям радиооператор уже посылал второй короткий запрос. Хотя осциллограф подтвердил, что в эфире действительно прозвучал голос Мартина, радиооператор хотел, чтобы Мартин повторил пароль. В конце концов, четырнадцать дней – очень большой срок; за это время можно сломать любого человека.

Запрос в Багдад был предельно краток: «От Нелсона и Норта, повторяю, от Нелсона и Норта. Передачу закончил».

Прошли еще три минуты. В своей убогой хижине Мартин, согнувшись над миниатюрной радиостанцией, принял короткий пакетный сигнал из Эр-Рияда, расшифровал его, продиктовал ответ, нажал кнопку ускорения записи и передал сигнал продолжительностью в десятую долю секунды.

На вилле услышали его голос: «Пойте славу сверкающему дню». Радиооператор заулыбался.

– Это он, сэр. Жив, здоров и свободен.

– Это строка из стихотворения? – спросил Барбер.

– Почти. На самом деле вторая строка звучит так: «Пойте славу победному дню». Если бы он повторил строку слово в слово, это значило было, что он говорит под дулом пистолета. В этом случае… – Лэнг пожал плечами.

Наконец оператор послал Мартину исчерпывающие инструкции и выключил передатчик. Барбер раскрыл свой портфель.

– Я понимаю, что это не вполне соответствует местным обычаям, но дипломатический паспорт дает определенные преимущества…

– Ну и ну, – пробормотал Грей, – Дом Периньон. Вы полагаете, Лэнгли может себе такое позволить?

– Лэнгли, – ответил Барбер, – только что выложило на игральный стол пять миллионов зеленых. Думаю, может предложить вам и бутылку шампанского.

– Справедливо, – согласился Паксман.

Всего лишь за неделю Эдит Харденберг преобразилась. Точнее, ее преобразила любовь.

Поощряемая Каримом, она отправилась к гринцингскому парикмахеру, который сделал ей очень удачную прическу: теперь более короткие волосы свободно спускались до самых скул, отчего лицо Эдит слегка округлилось, и она приобрела очарование зрелой женщины.

С ее молчаливого одобрения Карим сам выбрал набор косметики: ничего броского, разумеется, почти незаметную краску для глаз, крем под пудру, немного пудры и светлую губную помаду.

Вольфганг Гемютлих исподтишка наблюдал за фрейлейн Харденберг, когда та входила в его кабинет, и приходил в ужас. Больше всего его возмущали не каблуки, благодаря которым фрейлейн Харденберг выросла на целый дюйм, не прическа и даже не косметика, хотя будь на месте его секретаря фрау Гемютлих, он категорически отверг бы все. Когда фрейлейн Харденберг приносила ему на подпись письма или записывала под диктовку, банкиру не давало покоя прежде всего исходившее от нее чувство уверенности в себе.

Разумеется, он знал, что случилось. Одна из тех пустых девчонок, что работали внизу, убедила ее транжирить деньги. В этом был ключ ко всему – в пустой трате денег. За свою долгую жизнь герр Гемютлих не раз убеждался, что это всегда приводит к беде. Он боялся худшего.

Нельзя сказать, что естественная застенчивость Эдит совершенно испарилась, и в банке она была по-прежнему очень неразговорчива, но, оставаясь наедине с Каримом, сама не переставала удивляться собственной смелости. Целых двадцать лет даже мысль о физической близости была ей отвратительна, и теперь она постепенно заново открывала для себя удивительный мир, который ее одновременно ужасал и отталкивал, привлекал и возбуждал. И их любовь становилась все более и более взаимной, все более и более увлекательной.

Когда Эдит впервые прикоснулась к Кариму «там, внизу», она думала, что тут же умрет от ужаса и страха, но, к своему удивлению, осталась жива.

Вечером третьего февраля Карим принес ей домой большую коробку, завернутую в подарочную бумагу и перевязанную лентой.

– Карим, ты не должен делать мне подарки. Ты тратишь слишком много денег.

Карим обнял Эдит и взъерошил ей волосы. Теперь ей это очень нравилось.

– Послушай, котеночек, мой отец очень богат. Он высылает мне много денег. Ты предпочла бы, чтобы я тратил их в ночных клубах?

Эдит нравилось и когда Карим поддразнивал ее. Конечно же, Карим никогда не пойдет в эти ужасные заведения. Поэтому она все же принимала духи и туалетные принадлежности, к которым ни за что не прикоснулась бы еще каких-то две недели назад.

– Можно открыть? – спросила она.

– Для этого я ее и принес.

Сначала Эдит не поняла, что это такое. Ей показалось, что в коробке лежит невесомая пена из шелка и кружев разных цветов. Потом она вспомнила, что в магазинах – разумеется, не в тех, где она обычно делала покупки, – видела что-то похожее на рекламных плакатах, и залилась краской.

– Карим, я не могу. Я просто не могу.

– Можешь, – сказал он и улыбнулся. – Не упрямься, котеночек, иди в спальню и примерь. Прикрой дверь, я не буду подсматривать.

Эдит разложила содержимое коробки на постели и долго рассматривала предмет за предметом. Чтобы она, Эдит Харденберг?.. Никогда. Здесь были чулки и пояса, трусики и лифчики, подвязки и короткие ночные рубашки, черные, розовые, алые, кремовые и бежевые, кружевные или отделанные кружевами. Ткань на ощупь казалась гладкой, как лед.