Впрочем, насчет подвалов, которые образно стали после революции «чердаками», обмолвился пророчески. В бельэтажах ему жить приходилось, а вот в реальном подвале он окажется впервые именно после революции. Пожив с Нютой какое-то время на Петроградском шоссе (Москва, Ленинградский пр., 34), они к ноябрю еще 1915 года перебрались на Плющиху (Москва, Ростовский 7-й пер., 11). А после 1917-го оказались в подвале этого дома. Уплотнили. «Зиму… провели ужасно, – вспоминал он. – В полуподвальном этаже нетопленного дома в… одной маленькой комнате, градусов пять тепла (роскошь по тем временам). Стекла… на палец покрыты льдом… Таскал воду, пек лепешки, топил плиту мокрыми поленьями. Питались щами, нелегально купленной пшенной кашей (иногда с маслом), махоркой, чаем с сахарином…» Из-за бесчисленных нарывов его (121-го, по точному счету), кои Нюта перевязывала и днем и ночью, из-за экземы неделями сидел с забинтованными руками. «Без жены, – напишет потом Надежда Мандельштам, – Ходасевич бы не вытянул. Она добывала пайки, приносила их, рубила дровёшки, топила печку, варила, мыла больного Владека… К тяжелому труду не допускала…» В итоге – приобрела туберкулез. Его-то туберкулез потом не подтвердится. А если сказать, что и деньги зарабатывала одна Нюта, то станут понятны слова подруги ее, что от усталости у нее «даже румяна не держались».

Короче, всё после революции пошло вкось, не по роману «Что делать?». Впрочем, четвертый сон Веры Павловны чуть ли не дословно, если можно так сказать, повторится в Кремле, в квартире Луначарского, где поэт окончательно лишится иллюзий. Он придет туда, в знаменитый Белый коридор Кремля, где жили вожди, вместе с друзьями-поэтами: Андреем Белым, Балтрушайтисом, Пастернаком, Георгием Чулковым. Луначарский сразу и жестко скажет им: «стоны писателей» до него, конечно, дошли, но никакой «весны» он не обещает. Напротив, власть разрешит «только подходящую» литературу. Ходасевич запомнит, что «летящими щепками» («Лес рубят – щепки летят»!) в речи наркома окажутся как раз писатели. А потом слово возьмет принимавший их с Луначарским бездарный поэт Рукавишников, пьяный в дым, но уже «свой» в Кремле. Вот он-то и перескажет им, возможно даже не подозревая этого, сон Веры Павловны. Ну – очень похоже выйдет! «Пр-р-рошу… с-с-слова!» – вступит в разговор и поведает, как лично он видит «переустройство литературы». «Надо, – промычит, – построить огромный дворец на берегу моря или хотя бы Москвы-реки… дворец из стекла и мр-р-рамора… и ал-люминия… м-м-да-а-а и чтобы всем комнаты и красивые одежды… эдакие х-х-хитоны, – и как его? это самое… ком-м-мунальное питание… Художники пишут картины, а музыканты играют на инст-р-ументах, а кроме того, замечательнейшая тут же библиотека, вроде Публичной, и хорошее купание. И когда рабоче-крестьянскому п-п-правительству нужна трагедия или – как ее там? – опера, то сейчас это всё кол-л-лективно сочиняют… Ар-р-ртель и красивая жизнь, и пускай все будут сча-а-стливы… И в каждой комнате… умывальник с эмалированным тазом…» Вот так! «Коммунизм» по Чернышевскому, чуть ли не слово в слово! Только про шесть блюд не упомянул… Об этом, кажется, даже в Кремле не могли мечтать еще!..

Все всё у Луначарского поняли. Чернышевский крутанулся в гробу. А у Ходасевича, может, тогда и мелькнула мысль о бегстве, об эмиграции. Ему было тридцать пять. Он еще не знал вкуса пепла во рту, как скажет потом Берберовой: «у меня вкус пепла во рту даже от рубленых котлет!». Но пепел за спиной, образно говоря, видел уже отчетливо. Пепел потерь!

– С кем ты пил вчера? – спросила его Нюта. Выйдя из больницы, где она лежала с туберкулезом, дома увидела недопитое вино на столе и корзиночку из-под пирожных.

– С Берберовой, – честно ответил он.

«С тех пор, – пишет Чулкова, – наша жизнь перевернулась…»

Это случилось в Петрограде, в уже знакомом нам Доме искусств, куда Ходасевич и Чулкова перебрались в ноябре 1920 года. Поэт и Берберову-то увидел впервые в Доме искусств на Невском. Даже не ее увидел, пардон, – ногу ее в желтом ботинке. Пробегая как-то по залу, где Гумилев после занятий играл, представьте, со своими студийцами в кошки-мышки и кучу-малу, он столкнулся вдруг с Фридой Наппельбаум, знакомой юной поэтессой. На полу перед ними пыхтело и сопело полтора десятка тел в шубах, валенках и шапках. «А вот наша новенькая студистка, – крикнула ему Фрида. – Моя подруга, Нина Берберова». – «Да которая же? Тут и не разберешь». – «А вот она… Вот, видите, нога в желтом ботинке? Это ее нога»…

Дети, чисто дети. Куча-мала из будущих поэтов. Потом, в «Курсиве», Берберова будет зло открещиваться от детскости в себе. Оказывается, она, дочь статского советника, родившаяся на самой аристократической улице Петербурга (С.-Петербург, ул. Большая Морская, 31), чуть ли не с пеленок была уже взрослее взрослых. Расскажет в мемуарах, что девочкой, когда Берберовы жили уже на Жуковского (С.-Петербург, ул. Жуковского, 6), писала пьесы, их ставили в гимназии, что ее классная дама Татьяна Адамович, сестра поэта Адамовича, показывала ее стихи Ахматовой и Блоку, а однажды даже представила им. Ну какой же после этого она ребенок, какая там куча-мала?… Но тут же и проговорится, поведает, что, когда ее семья в голодном 1918-м получит посылку из Ирландии, где были банки сгущенки, она, прямо в шубе и платке, схватит молоток и гвоздь и, пробив в банке две дыры, махом опустошит ее. «До дна, – напишет. – Как зверь». Звереныш…

Вообще Ходасевича позвал в Петроград Горький. В Москве поэт погибал. Более того, в Москве его чуть не призвали в Красную армию. Подсуетился тот же Горький – пошел к Ленину. А Ходасевича уговорил переехать еще и потому, что в Москве надо служить, а в Питере «можно еще писать». Короче, какое-то время поэт и Нюта жили в случайно снятой комнате на Садовой (С.-Петербург, Садовая ул., 13), а потом, опять же с помощью Горького, перебрались в Дом искусств. В то знаменитое здание, которое Ольга Форш назовет «Сумасшедшим кораблем» и где по углам и каморкам жили Гумилев, Мандельштам, Пяст, Вс. Иванов, Тихонов, Грин и – сколько еще. Ходасевич, кстати, как и Форш, назовет этот дом кораблем, кораблем – «идущим сквозь мрак, метель и ненастье». Вот на «палубе» этого «Титаника» литературы и разыграется третья – самая большая любовь поэта.

Всё случится, считайте, на Невском. На Невский выходило его окно на четвертом этаже Дома искусств, откуда был виден весь проспект. На Невском, но в доме Наппельбаумов, где собиралась поэтическая студия «Звучащая раковина», он впервые услышит стихи Нины, этой девочки с милой расщелинкой в верхних зубах, безумно волновавшей мужчин. Наконец, на Невский они пошли ночью пить кофе в какой-то подвальчик, когда остались наедине.

В тот зимний вечер он подкараулил ее, когда она, в платке и валенках, летела домой после занятий в Институте живого слова. Она с родителями жила уже на Кирочной, в своей последней петроградской квартире (С.-Петербург, ул. Кирочная, 17). И вдруг, перебежав Исаакиевскую площадь, на углу у «Астории» – крик с той стороны улицы: «Осторожно. Здесь скользко…» «Из метели, – вспомнит она, – появляется фигура в остроконечной котиковой шапке и длинной, чуть не до пят, шубе. “Я вас… поджидаю, замерз, – говорит Ходасевич, – пойдемте греться. Не страшно бегать в такой темноте?..”» И она пошла с ним – высоким и легким и, несмотря на шубу, изящным. Пошла пить кофе в какой-то «низок» на Невском. Так запомнит встречу она. Он напишет иначе. Он действительно поджидал ее. Но на углу у «Астории» она на бегу запуталась в какой-то проволоке, и он стал ее распутывать. Кусок же проволоки – фаталист! – незаметно оторвал на память, а потом сделал из него браслет для нее. Красивый – она носила его даже в Берлине.