— А-а! Митя! — поднял голову от своего занятия «писатель». — Добрый день. Хорошо, что вы зашли. Скажите, можно так выразиться в официальной бумаге?…

Он, дирижируя авторучкой в воздухе, прочел:

— «В связи с желанием послужить Отечеству в чем-то более реальном, чем служба в столице России».

— Все зависит от того контекста, в котором данная фраза звучит. — Вельяминов расстегнул шинель, бросил на стол фуражку, намеренно накрыв беспокоящий его пистолет, и подошел к другу, вновь склонившемуся над бумагой. — Вполне возможно, что она там — к месту. Дайте-ка почитать!

— Но я еще не закончил! — по-детски протянул корнет, пытаясь удержать листок, неумолимо вытягиваемый у него из пальцев.

— Ничего-ничего, я пойму… Так. Прошу перевести меня, корнета Бежецкого Александра… та-та-та… из гвардии в действующую армию, в связи… Что-о-о?!!

Князь лихорадочно пробежал прошение до конца и уставился на безмятежно улыбающегося молодого человека:

— Вы с ума сошли?…

* * *

Недавно выпавший снежок скрипел под ногами, но Дмитрий даже не пытался идти тише: не хватало еще, чтобы подслеповатый уже князь принял его за кабана и влепил свинцовый «орех» в живот. Поручику самому нередко доводилось участвовать в охоте, и он отлично знал, что охваченный охотничьим азартом любитель зачастую на оранжевый жилет внимания не обращает, а то, что «дичь» двунога, его волнует меньше всего.

Но старый князь ко всему еще, похоже, был уже и глуховат…

— Ты меня совсем перепугал, Митя! — вздрогнул он, когда Вельяминов присел рядом с ним на корточки. — Вот — смотри: до сих пор руки трясутся! — Он продемонстрировал, как трясутся руки, покрытые старческими пятнами, при этом умудрившись не пролить ни капли из серебряного стаканчика, полного до краев отнюдь не чаем. — Отведаешь «Шустовского» со стариком?

— Не откажусь, — не стал жеманиться поручик: ожидание зверя затянулось, а утро выдалось на редкость морозным…

— Что ж ты, пострел, номер покинул? — Князь выпил, крякнул, закусил «чем бог послал» (а послал он ему довольно щедро) и тут же налил по второй. — А ну как зверь сейчас на него выйдет? Похеришь всю охоту, так тебя растак!

— Ничего, дядюшка, — беспечно махнул рукой Дмитрий, чокаясь со стариком и опрокидывая в рот обжигающую жидкость. — Я везучий. Вы же знаете.

На самом деле поручик приходился старому камергеру вовсе не родным племянником, а внучатым, но какие могут быть нюансы между столь близкими родичами?

— Вот именно — везучий, — улыбнулся тонкими губами Вельяминов-старший, наливая еще «по чуть-чуть» — бог троицу любит, — и с сожалением завинтил крышечку фляги. — Как родился сразу с двумя зубами да заголосил басом, так я сразу брату Аристарху — деду твоему покойному — сказал: «Далеко пойдет малец!..»

Семейные хроники о присутствии Платона Сергеевича при его, Мити, рождении умалчивали, равно как и о «зубастости» младенца, но князь согласно покивал головой — мало ли внуков, внучатых племянников и даже правнуков у старика — мог и ошибиться.

— Ну, говори, зачем тебя к старому нелегкая принесла? — остро прищурился старый князь. — Вы, молодежь, без дела-то не ходите к нам, старикам… Больно деловые все стали…

— По делу, — Дмитрий кивнул.

— За кого хлопочешь-то? За себя, знаю, просить не станешь — больно гордый. Весь в Аристашу, земля ему пухом. — Платон Сергеевич размашисто перекрестился. — Не тяни — кабан вот-вот пойдет.

— Друг у меня из гвардии в армию переводится…

— Помочь остаться что ль? Чем твой приятель проштрафился? Небось по девкам шастал…

— Да нет, дядюшка. Он сам, добровольно желает.

— Не понравилось, стало быть, по дворцовым паркетам расшаркиваться… — пробормотал Вельяминов-старший себе под нос. — Что же — хвалю. Достойный, значит, юноша. А то сейчас все, наоборот, норовят в гвардионусы пролезть, минуя очередь и баллотировку в полку. Как зовут друга?

— Саша… Александр Бежецкий.

— Георгия Сергеича сынок?

— Нет, дядюшка, внук. Сын Павла Георгиевича.

— Пашкин? — ахнул старик. — Мать родная! Неужто Пашкин сынок уже служит? Я ж Пашку еще кадетом несмышленым… Петушков ему дарил, бывало, на палочке… Сколько ж это лет прошло?…

Дмитрий не мешал старому князю предаваться воспоминаниям: он был уверен, что добрый и справедливый старик, на своем веку помогший сотням, если не тысячам людей, подчас ему совсем неизвестных, выручит и сейчас. Тем более что просил для друга сейчас поручик вовсе не хлебную должность или «орденок по случаю» — дядюшка таких заходов не терпел, а память у него была цепкая.

— И что ж твоему дружку надобно? — оторвался Платон Сергеевич от воспоминаний. — В Питере остаться или, наоборот, куда подальше приспичило?

— Наоборот, дядюшка… — вздохнул Дмитрий, отводя взгляд: ему самому было не по душе решение друга, но из двух зол выбирают меньшее. — Он хочет перевода в действующую армию.

— Повоевать, значит, решил, пороху понюхать… Тоже одобряю, — покивал головой старик, поправив огромный лисий треух, съезжающий на породистый нос. — Узнаю военную косточку… И где ж у нас сейчас воюют? В Капской колонии вроде затишье, в американских владениях — тоже… Что-то не припомню я, Митя.

— В Афганистане, дядя.

— Что-о? Что ж ты, курья твоя голова, для друга просишь? Ты что — не понимаешь, что Афганистан этот, будь он трижды неладен, все равно что Кавказ для пращуров наших? Одно дело в честном бою под пули грудь подставлять, а другое — из-за угла, по-подлому нож в спину получить. Ты газеты-то читаешь, племянник? Пусть не выдумывает дружок твой и едет, куда пошлют. Честные офицеры везде нужны, а я на душу грех такой не возьму. И не проси!

— Все равно добьется он своего, — вздохнул поручик. — А не добьется, так зачахнет. Сопьется с тоски или пулю в лоб пустит…

— Что ж так круто? Неужто… Так ведь и есть, а? Несчастная любовь!

— Верно, дядюшка…

— А хлопочешь… Сам небось и свел голубков?

— И тут ваша правда…

— И кто ж зазноба его будет? Если не секрет, конечно, — в выцветших стариковских глазках светился неподдельный интерес: все пожилые люди одинаковы — будь то состарившийся у станка мастеровой или носитель шитого золотом мундира…[14]

— Не секрет. Настенька Головнина, моя кузина. Да вы, наверное, слышали…

— Как же, как же… — Старик задумался на минуту, но потом резко мотнул головой так, что «малахай» его снова свалился на нос. — Но помочь ничем не могу. В Варшаву, в Москву, в Киев… Да хоть в Ново-Архангельск — с дорогой душой, а в мясорубку эту — уволь.