Пуля громко щелкнула по валуну, осыпав Александра колючей каменной крошкой, и с хриплым жужжанием ушла куда-то вверх. Только после этого донесся гулкий винтовочный выстрел. Дремоту как рукой сняло.

«Бур»? — подумал Бежецкий, смахивая с приклада автомата бритвенно-острые осколки. — Нет, по звуку не походит. Скорее всего, трехлинейка снайперская. Может, даже наша…»

— Зашевелились голубчики, — проворчал Таманцев, невидимый Александру. — Даже часок вздремнуть не дали…

— А тебе бы только дрыхнуть, — раздалось с позиции, устроенной чуть дальше. — Не боись: если наши не прилетят — надремлешься вдоволь. С дыркой в башке.

— Отставить, — подал голос капитан Михайлов из своего «блиндажа»: даже раненный, он не переставал следить за дисциплиной своего разношерстного воинства. — Запрещаю паникерские разговоры.

«Да какое уж тут паникерство… — Бежецкий ногтем выковырнул из паза ствольной коробки каверзную каменную крошку и щелчком отправил ее в пропасть. — Не паникерство это, а констатация факта. Грустного, надо сказать, факта…»

Положение, в котором оказался отряд, как говорится, было хуже архиерейского.

От экспедиционной команды и экипажей обоих вертолетов уцелело всего двенадцать человек, две трети из которых — ранены. А из офицеров на ногах оставался лишь он — поручик Бежецкий. Капитан Михайлов способен лишь на пассивное руководство — травма позвоночника при неудачном десантировании из падающей машины практически полностью лишила его подвижности, поручик Ямщиков погиб при крушении вертолета, а прапорщик Ламберт — без сознания. И вряд ли в него возвратится без квалифицированной медицинской помощи, до которой сейчас так же близко, как до обратной стороны Луны.

— Как там с рацией, поручик?

Промолчать на поставленный вполне конкретно вопрос было невозможно, и Александр нехотя ответил:

— Вольноопределяющийся Голотько пытается что-нибудь сделать.

— Сразу же, как только получится наладить связь, сообщите мне, Александр Павлович.

— Так точно, господин капитан.

Саша не хотел разубеждать несчастного офицера, остававшегося в плену радужных иллюзий. А как иначе может быть после ударной дозы обезболивающего, когда, по словам бывалых людей, мыслить критически человек просто не способен? Реальность, данная нам в ощущениях, густо перемешанная с игрой воображения, — вот что такое сознание человека, одурманенного двойной дозой селкапина…

На самом деле вольноопределяющийся Голотько сейчас просто ковырялся, на дилетантский взгляд поручика, уцелевшей левой рукой в том месиве горелой пластмассы, ярких деталюшек и проводов, которое осталось от полевой радиостанции, снятой Таманцевым со спины радиста Прошкина, прошитого навылет из крупнокалиберного пулемета. Чертовы туземцы: если бы не они — все какая-то надежда оставалась бы. Например, ночью подобраться к разбитой машине, свинтить и притащить бортовую рацию сюда, на высотку, вызвать подмогу… И долгие часы до темноты жить этой надеждой. Теперь же этой спасительной ниточки, связывающей с Кабулом, читай — с далекой и могучей родиной, не было и в помине — сгорела она вместе с подожженным трассерами «бортом». И самое мерзкое, что, возможно, лишь ослепший Михайлов и «тяжелые», которым было совсем не до переживаний и раздумий, оставались в отношении данного факта в счастливом неведении.

— Что там, Голотько? — для очистки совести и успокоения капитана, окликнул Бежецкий «радиста». — Получится наладить связь?

— Связь? — ошалело вылупил на командира белесые, как у мороженого судака, глаза бывший студент. — Какую еще?… — начал он, но осекся, поскольку поручик, молча погрозил ему кулаком. — Что смогу — сделаю. Но нужно время.

Отвернувшись от Бежецкого, он неуклюже подгреб поближе культей правой руки, обмотанной густо пропитанными кровью бинтами, груду покореженных печатных плат и углубился в свое занятие, бормоча что-то неразборчивое под нос.

— Обещает в скором времени, — бодро доложил капитану Александр, предпочитая лучше быть «испорченным телефоном», чем омрачить, может быть, последние часы бравого пехотинца.

— Добро… Не забудьте, поручик, внести вольноопределяющегося в списки на награждение… — пробормотал Михайлов уже без стержня в голосе. — Я подпишу… И распорядитесь насчет обеда…

«Совсем плох, заговаривается…»

А награду Голотько уже заслужил. С правой рукой, перебитой в запястье осколком, он, не обращая внимания на хлещущую кровь, прикрывал огнем товарищей, пока бачи не откатились за скалы, и только после этого позволил себя перевязать. А уж каким образом он одной рукой, при минимуме инструментов (да, почитай, вообще без инструментов) смог разобрать расколотую пулями рацию — одному богу известно. Самородок, одним словом. Обычный русский самородок, на которых держится Империя.

Еще одна пуля клюнула камень и отскочила прямо под ноги Александру. Он поднял сплющенную, еще обжигающую пальцы медяшку, брезгливо повертел и откинул в сторону. Никчемный мусор войны…

Подумать только: а ведь еще совсем недавно он, восторженный и наивный юнец, носился с подобным барахлом, как известно кто с писаной торбой! Затеял даже, теленок, коллекцию собирать из таких вот штуковин… Как быстро на войне рассыпаются в прах иллюзии. Значение имеет только одно из двух: пролетела данная пуля мимо или попала в цель. Все. Никакой иной ценности она в себе не заключает…

Выстрелы отсюда, сверху, звучали совсем нестрашно, будто щелчки пастушьего кнута или нестройная дробь барабана в руках барабанщика-неумехи. Да и трудно попасть куда-либо снизу вверх, не имея верного прицела. Так — развлекаются дикари, не испытывая, видно, недостатка в боеприпасах, заодно демонстрируя осажденным, как раз вынужденным патроны экономить, свои кровожадные намерения. Не испугать, так хоть навеять тоску.

А тоске было с чего навеяться. Патронов к полутора десяткам автоматов оставалось всего ничего — по полтора магазина на ствол, не более. К тому же три из этих стволов имели иной калибр, чем стандартные армейские «три линии».[1]Вот и не верь после этого в прозорливость командиров, строго запрещающих ношение трофейного оружия. Где сейчас добыть патроны под английский девятимиллиметровый «стен-хофпул» и две итальянские «беретты» с их 5,45 мм? И их «наличный» запас тоже к общему арсеналу не присовокупишь — восемь патронов в магазине «англичанина» и двадцать три «беретки». С гранатами вообще туго — семь штук. Есть, правда, полная сумка выстрелов к гранатомету, но где сам этот гранатомет? На головы засевшим в ущелье туземцам разве что попробовать сбрасывать. Авось парочка сработает…

Отдельный вопрос — вода, продовольствие и медикаменты. И если со вторым и третьим еще можно было как-то повременить, то без первого — не обойтись. Первыми жажда убьет раненых — и так все уцелевшие запасы переданы в импровизированный госпиталь — потом доберется и до остальных. Перспектива радужная — ничего не скажешь.