Да чего уж там. Снявши голову, по волосам не плачут. На ее карьере давно поставлен жирный крест, а чтобы учить оболтусов гаммы играть — не все ли равно, какие у тебя руки!

Подумав так, Анна расстроилась еще больше. Мысль о том, что она никогда не поднимется на сцену, была такой простой и ясной, жестокой в своей очевидности, что Анна чуть не расплакалась снова — как вчера, когда она ревела белугой, сидя на краю ванны. Потом, помнится, даже к психологу обратиться хотела и телефон набрала… Смешное такое объявление в газете было, что-то про счастье. Там, правда, сработал автоответчик, наверное, все уже домой ушли. И слава богу. Анне было немного стыдно за свой вчерашний порыв. Как маленькая прямо.

Нет уж, хватит ныть. Она решительно тряхнула головой. Надо встать, пойти куда-нибудь… Кстати, о газетах! Ведь пора же снова объявление дать. Вот оно, заполнено уже, лежит и дожидается. Взгляд упал на объявление, прошлым вечером вырезанное из газеты. Вот и дело нашлось! Если отдать сейчас, на следующей неделе уже опубликуют.

Она быстро оделась, будто боялась оставаться в пустой квартире наедине со своими мыслями. Пуговица держится на честном слове, ну да бог с ней. Так, сумочка… Немного денег с собой — на обратном пути в магазин заглянуть… Кажется, все. Окна закрыты, свет везде выключен, вода в ванной не бежит, и даже газ перекрыт на всякий случай. Анна в последний раз окинула взглядом квартиру.

Так смотрит человек, который отправляется в долгое путешествие и не знает, вернется ли он назад.

Она вышла из подъезда, поздоровалась со старушками на лавочке, наискосок пересекла маленький дворик, заросший старыми деревьями, и направилась к автобусной остановке.

Ждать пришлось долго, минут сорок. Когда к остановке, чихая и кашляя, подкатил наконец старенький автобус, Анна уже почти отчаялась и готова была вернуться домой. Не судьба, как говорится, что ж поделаешь…

Может, оно бы и к лучшему.

Поднимаясь в автобус, она зацепилась за плохо закрепленную железячку на верхней ступеньке и порвала почти новые колготки. Еще одно расстройство! Да сколько можно-то, а?

Народу было немного. Парочка пенсионеров сошла возле рынка, да стайка девочек-подростков, галдящих, как птичий базар, высыпала возле новой школы, переименованной зачем-то в лицей. В салоне остались только Анна да какой-то странный мужчина в клетчатом пиджаке с взъерошенными черными волосами и совершенно безумными, запавшими глазами, обведенными кругами многодневной бессонницы. Анна опасливо покосилась на незнакомца, но он сидел совершенно отрешенный, погруженный в собственные мысли.

До метро было уже совсем недалеко, когда двигатель старенького автобуса вдруг взревел, будто раненый зверь, потом фыркнул и заглох. Водитель вылез, громко хлопнув дверью, и принялся конаться в моторе, ворча под нос и гремя какими-то железяками. Это продолжалось довольно долго. Анна даже беспокоиться начала, когда он наконец вернулся, открыл двери в салон и мрачно объявил:

— Выходите, приехали. Дальше пешком придется.

Мужчина сразу выскочил из автобуса и зашагал прямо по газону, загребая длинными ногами в стоптанных ботинках. Анна еще удивилась — какой же он высокий! Метра два, наверное, не меньше. Но ему-то хорошо, а ей что делать?

— Как же я пойду, — возмутилась она, — прямо по проезжей части? Тут ведь ни тротуара нет, ни дорожки пешеходной!

Водитель только развел руками и ответил довольно резко:

— А я что сделаю? Ремень полетел, техника старая. Самому тут сидеть до морковкина заговенья.

Анна совсем приуныла. Увидев ее расстроенное лицо, даже водитель смягчился. Вытирая руки замасленной ветошью, он сказал уже совсем другим тоном:

— Да чего тут осталось-то? Ерунда совсем. Пройдете наискосок между домами — тут и метро будет, с другой стороны только.

Анна вышла из автобуса. Как многие близорукие люди, она плохо ориентировалась в незнакомых местах. Между домами — это где? И наискосок — это куда? Дома казались совершенно одинаковыми, и к тому же неприятными какими-то — серые, облупленные… Она шла и шла вперед, совершенно потеряв чувство направления и не понимая, где находится.

Сергей Николаевич медленно шел по Никитскому бульвару. Только что он был в издательстве и узнал весьма неприятную для себя новость — из-за кризиса оно временно сворачивает свою деятельность, а потому публикация его книги откладывается на неопределенный срок.

Милая девушка Наташа — редактор научного направления — и сама выглядела расстроенной, беспомощно разводила руками: сложное положение, мол, что поделаешь! За бумагу и то рассчитаться нечем. Но, конечно, как только, так сразу, при первой же возможности… Звоните, заходите, мы вам всегда рады, ценим ваши заслуги и многолетнее сотрудничество.

А в глазах ее Сергей Николаевич видел совсем другое. Торопится девушка избавиться от докучного посетителя. Он тоже кивал и улыбался, следуя заведенному ритуалу. Все понимаю, мол, трудности временные, а наука — это вечно! Зайду и позвоню непременно. Позже.

«Если, конечно, доживу, — подумал он. — Наука-то, она, может, и вечная, а я — нет».

Он присел на лавочку — устал. И портфель слишком тяжелый. Из рукописи теперь можно хоть бумажных голубей складывать — все равно никому не нужны ни готы с гуннами, ни он сам. Поздно все, слишком поздно. Это для истории каких-нибудь сорок-пятьдесят лет — ничто, а для человека — о-го-го сколько! Попробуй еще их проживи.

Да что там годы… Когда тебе восемьдесят лет, каждый день — как последний. Жизнь ушла, будто вода сквозь пальцы, а он ее толком и не видел. Даже поработать так, как хочется — спокойно и вдумчиво, — не пришлось почти. Уж такое выпало время.

Одни только лагеря съели почти двадцать лет. А еще была война, которую он прошел в солдатской шинели до самого Берлина, были долгие годы молчания, нищеты и безвестности, когда никуда не принимали (ну разве что — сторожем, и за то спасибо), а работать приходилось урывками, и нужные материалы удавалось удавалось раздобыть, если очень повезет, а уж о том, чтобы проверить свои гипотезы в архивах или в экспедиции, — и мечтать не моги! Уже ходили по рукам его научные труды, отпечатанные на ротапринте, и появилась кое-какая известность в узких кругах, а официально он долгие годы числился неработающим инвалидом (вот они, лагеря-то!) с третьей группой и копеечной пенсией.

Потом стало легче. Задули ветры перемен, как это принято говорить. После перестройки появились и опубликованные книги, и с лекциями он выступал, и даже снискал кое-какое признание. Только вот — поздно. «Всего на жизнь свобода опоздала…» Силы уже не те, и дают себя знать старые болячки. Тем более что вскоре наука вообще перестала интересовать кого-либо. О чем тут говорить, если профессора получают копеечные зарплаты и занимаются поборами со студентов, а молодые аспиранты идут в гувернеры к детям «новых русских»?

Но главное — не сумел он достичь главного в своей жизни: сделать историческую науку не достоянием начетчиков и книжных червей, а полезным инструментом для живущих и будущих поколений. Разработанная им теория возникновения и развития исторических процессов так и осталась теорией. Как часто и теперь, читая газеты или слушая новости по радио, ему просто плакать хочется — ну сколько же можно наступать на одни и те же грабли! Скольких ошибок и просчетов можно было бы избежать, если учитывать опыт прошлого!