испугаюсь? И я вот так вот делаю, поворачиваюсь и вижу его прям перед собой. Черный, морда, как у собаки, с такими рогами, наподобие коровьих. Он хохотал, так что виднелись зубы.

Меня мороз продрал, потому что в эту минуту я вспомнил, что говорили, будто в этих местах давно уже один разбойник помер, а поскольку его не закопали в землю по-человечески, он бродил по ночам, как вурколак. Что молчишь, козленочек? По моим владениям бродишь и даже слова не скажешь? Обижаешь ты меня. Тарарарура, тарарарура. Я делаю пару шагов назад, потому как тот слишком близко ко мне подошел и его дыхание воняло чем-то, как порох. Говори, козленочек, или я язык твой сожру. Я весь трясся и все назад пятился, и вот так вот я шел все назад, назад, пока не споткнулся и не начал катиться по всему склону в сторону деревни. В какой-то момент остановился я, хотел подняться, как вижу, сидит он на корточках передо мной, протягивает мне руку, всю в когтях, и говорит: давай я помогу тебе встать, козленочек. Ты даже ходить-то не умеешь. Как только меня Господь надоумил, так что я совсем было уж хотел руку ему протянуть, но назад ее отдернул. Потому как говорят, что ежели заговорить с ним или коснуться его, тогда он получит власть делать с тобой что хочет. А ежели нет, если ты крещеный, он может все говорить-говорить, но рукой коснуться не может.

Встаю я еле-еле и даже не смотрю никуда, начинаю бежать в ту сторону, где горела лампадка в придорожной часовенке, на краю деревни. Меня царапали колючие кусты и камни, а я так старался, что мне это все равно было. Но и тот не отставал, приближался ко мне и все говорил мне разные вещи. То младенцем плакал, то кричал, как старуха, то блеял, как козел и собака одновременно, да все говорил мне, издевался, нет, мол, тебе спасения, я сожру твою печень, чесночная ты душа, дом твой найду, и пока вы спать будете, всеми вами и поужинаю. Он, вишь, хотел заставить меня с собой заговорить, чтоб я просил его оставить меня в покое. Я же взял ноги в руки и несся как сумасшедший. Когда луна взошла, я уже почти до деревни добежал, но дыхание у меня сбилось, так что я думал, все, упаду прям здесь наземь, здесь и концы отдам. И пока я вот так вот делал, чтоб голова перестала кружиться, хоп! – опять он передо мной. И теперь его еще лучше было видно, потому как лунный свет появился. Я никогда его не забуду. На нем была разодранная рубашка, а снизу был он вообще совершенно голый. Тарарарура, козленочек, говорит он мне. Думаешь, ты от меня сбежал? Скоро, скоро ты подохнешь. На войне. А потом уж я тебя разыщу, дырки в твоих костях проделаю и смастерю из них дудочку. Начал я снова бежать, и пока я понял, что он больше за мной не гонится, я уже добежал до кофейни Василиса, что на площади. Он, видишь ли, в деревню не заходил, потому как была она освященной по обряду. Освятил ее владыка миром и всяким таким прочим из Константинополя, а такой запах тот на дух не переносит.

Как зашел я домой, мать меня увидела, одежда – в клочья, она и давай меня бранить. Я – молчком. Что мне сказать-то было? Я так перепужался, что у меня язык к небу прилип. Пошел я прямиком к иконам, перекрестился и весь вечер отченаш читал. А из дома я ночью больше даже и думать забыл выходить.

Где-то через год взяли наш призыв, боевая подготовка и быстренько на малоазийский фронт. Я-то уж и не сомневался даже, что помру, потому как говорят, что последнее слово, которое вурколак тебе скажет, всегда правда, так что меня это и не заботило. Я так сказал, что, мол, уберечься я не смогу, и ежели суждено мне умереть, так пусть я умру стоя. Так я и был везде первым, и все меня за храбреца держали.

Что? Эй, ну разве это возможно, ах ты, дурачок, чтобы я умер, а сейчас с тобой разговаривал? Да не знаю почему. Я совсем там веру потерял. Может, и поэтому. Такие вещи я и сам там вытворял и повидал, что понял – нет хуже чертей, чем люди.

Баллада

По вечерам, когда прохожих темень разгоняла,

и все скорей спешили в дом, чтоб у огня собраться,

чтоб не застала темнота на улице крещеных,

чтоб из опасных мест уйти в час неурочный,

тогда и я спешил к огню, скорей, к теплу лампады,

чтобы под красный угол сесть и съесть свой скромный ужин.

А дед брал стул свой и садился рядышком со мною,

он говорил-пришептывал на странном на наречье,

рассказывал истории и чудеса из детства.

Рассказывал о домовом, что портил все упряжки,

о страшном черте маленьком, его он встретил ночью,

стоял тот черт на корточках на крупе на ослином.

Рассказывал мне, что у нас, на наших землях темных,

Харон[17] свой правил черный бал, точил всех подчистую,

но мертвые у нас в земле чегой-то не держались,

а все вставали из могил своих – такое дело.

Веревкой толстой потому и руки им вязали,

и потому в могилы вниз лицом закапывать их стали.

Но если будут мертвецы толкаться, чтобы выйти,

тогда в могилу им воткнут стальной нож с ручкой черной[18],

чтоб протыкал их каждый раз, как вылезти замыслят.

И страшно было мне, но не просил я дедушку замолкнуть,

меня внутри, точно червяк, точило любопытство.

Зачем же мертвецы встают и ходят по дорогам?

Старик вытягивал к огню поближе свои ноги

и начинал мне говорить, рассказывать былое:

Харон шел мимо как-то раз, печальный и тяжелый,

путем он долгим долго шел, томила его жажда,

остановился он испить водицы из колодца.

Берет веревку он с седла, черней, чем его сердце,

сплетенную из двух, из трех, да из десятка прядей,

из черных кос одной вдовы да плакальщицы горькой.

Крепка веревка при дожде, при солнце и при плаче.

Как слышит причитания, сжимается, кусает

и жалит, будто черная гадюка,