За несколько часов до инаугурации, кажется, весь Вашингтон затаил дыхание. Накануне принятия Трампом присяги Боб Коркер, сенатор-республиканец от штата Теннесси и председатель Комитета по иностранным делам Сената, как главный спикер открыл встречу в отеле Jefferson экзистенциальным вопросом: “Куда мы идем?” Он подумал и дал ответ, словно достав его из глубокого колодца изумления: “Понятия не имею”.

В тот же вечер концерт перед Мемориалом Линкольна, ставший традиционно неудачной попыткой импортирования в Вашингтон поп-культуры (а тут еще, как назло, ни одной большой звезды), закончился тем, что Трамп сам вышел на сцену в качестве такого рекламного хода, раздраженно бросив своим помощникам, что он затмит любую звезду.

Согласившись со своей командой, что ему не стоит останавливаться в вашингтонском Trump International Hotel, и позже пожалев о таком решении, избранный президент проснулся в день инаугурации в Блэр-Хаусе, официальной гостевой резиденции напротив Белого дома, с жалобами на неудобства. Слишком жарко, слабый напор воды, неудобная кровать.

Настроение его не улучшилось. Все утро он, не скрывая этого, ругался с женой, которая едва сдерживала слезы и на следующий день вернется в Нью-Йорк; каждое адресованное ей слово было резким и безапелляционным. Келлиэнн Конуэй, сделав Меланию Трамп своей персональной пиаровской миссией, продвигала первую леди в качестве важной опоры президента и полезного совещательного голоса, она пыталась убедить Трампа, что у его жены может быть важная роль в Белом доме. Но его брак был из разряда тем, по которым вопросы не задавались, еще одна переменная величина в настроениях президента.

Во время протокольной встречи двух президентов, нового и старого, в Белом доме, перед тем как обоим отправиться на церемонию приведения к присяге, Обама, по мнению Трампа, вел себя презрительно – “очень высокомерно” – по отношению к нему и к Мелании. И вместо того чтобы “сделать лицо” перед публичным мероприятием, избранный президент вышел с “лицом гольфиста”, как это называли в его окружении: обозленный, расстроенный, плечи задраны вверх, руки взлетают, брови нахмурены, губы сжаты. Такой вот публичный Трамп, свирепый Трамп.

От инаугурации ждут любовной подоплеки. Медиа получают новую и оптимистичную историю. Для партии сторонников это возвращение старых добрых времен. Для несменяемого правительства – вашингтонского “болота” – шанс выслужиться и прозондировать возможные привилегии. Для страны это коронация. Но у Бэннона были три заготовленных послания или темы, которые он старательно проталкивал: это будет другое президентство, какого еще не было со времен Эндрю Джексона (он подбрасывал избранному президенту, не отличавшемуся начитанностью, труды о Джексоне и цитаты из него); они знают своих врагов и не попадут в ловушку перетаскивания их на свою сторону, что в принципе невозможно; поэтому с первого дня они ступают на тропу войны. Это было близко воинственной половине Трампа-драчуна, но противоречило другой половине, желавшей всем нравиться. Пытаясь как-то управлять двумя разными импульсами, Бэннон напирал на первый вариант и объяснял боссу, что, обрастая врагами в одном месте, приобретаешь друзей в другом.

В каком-то смысле мрачное настроение Трампа отлично совпало с мрачным инаугурационным спичем, написанным именно Бэнноном. Большая часть шестнадцатиминутной речи отражала его позицию joie de guerre[5] – Америка прежде всего, а миру мы устроим кровавую бойню. Но, помноженная на трамповское раздражение и “лицо гольфиста”, эта речь прозвучала еще мрачнее и агрессивнее. Администрация целенаправленно сразу взяла угрожающий тон – это было послание Бэннона противникам, что стране предстоят серьезные перемены. Уязвленные чувства Трампа – меня избегают и не любят в исторический день моей инаугурации! – помогли донести это послание. Сойдя с трибуны, Трамп несколько раз повторил: “Эту речь они не забудут”.

Когда-то произнесенные с трибуны слова Джорджа Буша-младшего могли бы служить своего рода исторической сноской к инаугурационной речи Трампа: “Что за хрень!”

* * *

Несмотря на вашингтонское разочарование – настоящего праздника не получилось, – Трамп как хороший продавец оставался оптимистом. Продавцы, чьей главной характеристикой и основной задачей является их способность продать товар, постоянно переформатируют мир в позитивных терминах. То, что других обескураживает, их заставляет просто поменять реальность в лучшую сторону.

Чуть не до утра следующего дня Трамп добивался от всех подтверждения, что его инаугурационная речь имела огромный успех. “Толпа была такая, что конца не видно. Больше миллиона, точно?” Он обзвонил друзей, которые ему поддакивали. Кушнер подтвердил: большая толпа. Конуэй его не разуверяла. Прибус соглашался. Бэннон отшутился.

В Белом доме Трамп первым делом поменял серию ярких фотографий в Западном крыле на кадры своей инаугурации.

Бэннон проанализировал природу искаженной картины реальности в голове президента. Трамповские гиперболы, полеты фантазии, импровизации, свободное обращение с фактами – все это следствие базового отсутствия хитрости, притворства и самоконтроля, что создает впечатление непосредственности и спонтанности, и во время агитационной кампании это стало причиной его успеха у многих избирателей – а других ужасало.

Для Бэннона Обама был воплощением отстраненности. “Политика, – утверждал Бэннон с авторитетностью, которая как-то оставляла за кадром тот факт, что до прошлого августа он в политике вообще не участвовал, – это непосредственная игра, чего Обама не понимал”. Трамп же, по его мнению, такой современный Уильям Дженнигс Брайан. (Он давно говорил о необходимости нового Уильяма Дженнигса Брайана в правом политическом крыле, в окружении друзей-единомышленников, к которым, видимо, причислял себя.) На рубеже XX века красноречием Брайана восхищалась сельская глубинка – он мог толкать пламенные речи сколь угодно долго. Трамп, с точки зрения Бэннона и еще кое-кого из близкого окружения, свои проблемы с чтением, письмом и умением сфокусироваться компенсировал импровизационным стилем, производившим эффект если и не на уровне Уильяма Дженнигса Брайана, то, во всяком случае, противоположный эффекту Обамы.

В чем-то увещевательный, обращенный к личным наблюдениям, хвастливо-выпендрежный, как за стойкой бара, этот неостановимый, бессвязный, путаный, замешанный на собственных проблемах поток сознания объединял стилистику крикливых ток-шоу на кабельном ТВ, религиозного кликушества “под тентом”[6], массовика-затейника борщкового пояса[7], мотивационного интерактива и видеоблогов на Youtube. Харизма в американской политике расставила свои приоритеты: обаяние, остроумие и стиль, а все вместе – “класс”. Но харизма другого сорта скорее склоняется в сторону христианской евангелической традиции – такой эмоциональный эмпирический спектакль.