– Но… послушайте… это же несерьезно, – пролепетала Фанни, пытаясь засмеяться и отодвинуться от него.

Однако ей удалось лишь запрокинуть голову, лицо, которое тотчас настиг жадный рот Людовика. Он оперся обеими руками на банкетку, прикасаясь к Фанни только губами, которые находили ее щеку, лоб, шею, покрывая их почтительными, но настойчивыми поцелуями с трогательной нежностью, которая вызывала у нее невольные стоны. А он все твердил: «Я вас люблю, я люблю вас», и его голос наконец-то звучал уверенно. Между ними не было ничего, что побудило бы Фанни оттолкнуть его – ибо он не касался ее, не удерживал, – всего лишь это лицо, эти губы, касавшиеся ее то здесь, то там, это смутное ощущение, что все происходящее естественно, – и это волшебное спокойствие, и эти бурные толчки крови в венах…

* * *

Близился вечер, но они забыли обо всем на свете. Людовик бессвязно лепетал какие-то слова – восторженные, изумленные слова благодарного обладателя (уже), подсказанные тем, что придавало ему в глазах Фанни новое обаяние, – проснувшейся мужественностью, волей, а теперь еще и благоговейным трепетом – подарком любви и наслаждения, когда им случается сойтись вместе.

Эту ситуацию – безумную, по мнению Фанни, – ее тело, однако, восприняло так естественно, что она неудержимо смеялась, пытаясь объяснить причину своего смеха Людовику, сперва удивленному, а вскоре покоренному и завороженному, как он отнесся бы к любому проявлению чувств, исходившему от нее. Лежа на боку рядом с ним, она угадывала сквозь сомкнутые веки статную фигуру этого мужчины, бархатистость его сухой кожи, широкие плечи, силу, а главное, уверенность в себе. Она не думала ни о его возрасте, ни о своем и, уж конечно, не считала это препятствием, принимая просто как мелкий факт, такой же незначительный, как разный цвет их волос. А он восхищался каждой частицей ее тела, даже самыми крошечными его недостатками, словно чудесным открытием, нежданным подарком судьбы. И она упивалась этим взглядом, прикованным к ней так жадно и так неотрывно, что критика или робость были тут совершенно ни при чем.

Так же как дверь в пяти метрах от них, ведущая в салон и к вполне возможному скандалу.

* * *

За ужином они сидели с довольными, слегка усталыми лицами, и их ленивые, томные жесты насторожили Филиппа. Он слишком хорошо знал эти признаки наслаждения, даром что ему были незнакомы признаки любви.

Анри Крессон явился с повязкой на правой руке, причем непрерывно задевал ею за все солонки и перечницы и ругался, правда довольно сдержанно, соблюдая приличия, запрещавшие ему сильные выражения в присутствии трех дам – гостьи, невестки и законной супруги Сандры.

– Несчастный случай на производстве, и все из-за этого кретина – импортера из Токио, которому заблагорассудилось осмотреть нашу лущильную машину, новое чудо техники, она обошлась мне в двести тысяч долларов! – объявил он, угрожающе размахивая ножом перед Филиппом и Людовиком, испуганно таращившими глаза. – Я стал ему показывать эту… гм… проклятую машину, подошел слишком близко и задел рукой разделочный ремень… Ну да ладно… в общем, он поранил мне кисть.

И он простер над столом руку, демонстрируя повязку.

– Какой ужас! – воскликнула Фанни. – Слава богу, вы еще легко отделались!

– Вот именно, – плаксиво ответил Анри, скривившись, как от жгучей боли.

– Нужно быть осторожней, отец, – вмешалась Мари-Лор, ничуть не взволнованная, как и Сандра. – Но что понадобилось этому японцу в нашей туренской глуши?

– Да, действительно, – подхватила Фанни, – это ведь так далеко от Японии. Вам следовало бы пригласить его на ужин.

– Да их тут семеро, они представляют самых крупных импортеров семян в Японии и Азии.

– Целых семеро! – воскликнул Людовик, внезапно очнувшись. – Ничего себе! Если к ним приплюсовать еще и наш дурацкий прием, то у нас здесь прямо-таки эпицентр светской жизни!

И он разразился таким радостным хохотом, что все остальные застыли в изумлении, кроме Фанни, которая рассмеялась вслед за ним. Что касается Анри, то он нахмурился и мрачно заметил:

– Напоминаю тебе, мой мальчик, что этот «дурацкий прием» организован специально ради тебя. Чтобы доказать нашим знакомым, что ты вернулся из своих больниц нормальным человеком, а не психом. Хотя лично я в этом не уверен.

– Ну, это мы еще посмотрим! – отбрил Людовик, не переставая смеяться.

– И еще хочу тебе напомнить, что, пока ты там развлекался с медсестрами, я здесь вкалывал с утра до вечера!

Наступило продолжительное молчание; все сидели, опустив глаза, и только Анри, слегка смутившись, плаксиво продолжал:

– В этом доме только я один и работаю. Ну и конечно, вы, моя дорогая, – добавил он, схватив и поцеловав руку Фанни.

Людовик рассмеялся еще громче:

– Увы, отец, с сестричками мне не повезло. Святые женщины, такие мускулистые, энергичные, – добавил он, обернувшись к Фанни с насмешливой миной озорного школьника, решившего завоевать внимание публики.

– Ну, ты, кажется, свое наверстал с юными помощницами мадам Амель, разве нет? – ядовито спросила Мари-Лор. – По крайней мере, так мне доложили.

«Она шипит, как ядовитая змейка», – подумала Фанни, у нее вдруг закружилась голова. Встав, она выпрямилась и гневно бросила:

– Я нахожу этот разговор крайне неприличным. Во всяком случае, он не для моих ушей. Прошу меня извинить…

И она вышла.

Филипп вежливо приподнялся со стула, Людовик перестал хохотать, и даже Анри Крессон слегка оробел.

Невидимое, но явное согласие между Фанни и Людовиком, а затем раздражение Фанни еще сильнее встревожили Филиппа. И возможно, даже Мари-Лор. Она тоже встала и последовала за матерью, впервые продемонстрировав таким образом семейную солидарность, которой доселе никто не замечал.

Мужчины остались одни. Анри пробормотал несколько фраз – видимо, извиняясь, но его не услышали. Тогда он поднялся, бросил: «Доброго вечера» – разъяренным тоном, каким командуют: «В постель!» И теперь за столом сидели только двое – Людовик, уставившийся в пол, и Филипп, уставившийся на Людовика.

– Как вы думаете, завтра будет хорошая погода? – спросил Филипп.

– Понятия не имею. Да и кто может знать…

– Ваша очаровательная теща, по-моему, очень на это надеется. Должен заметить, что эта женщина полна оптимизма. Воплощение нежности – в ее-то возрасте…

– Я не знаю, сколько ей лет, – ответил Людовик, снова улыбаясь, как будто не мог удержаться, и это вызвало у его названого дяди смутное раздражение. Филипп никак не был связан с Фанни и, хотя относился к ней с изысканной учтивостью, прекрасно видел, что она смотрит на него, как смотрят на старую фотографию или на мумию, каковой он иногда и сам себя ощущал.

Когда Фанни снова увидела Людовика, она поняла, что это уже не прежний странный субъект без возраста и характера и, уж конечно, не робкий сирота, а мужчина, которому она теперь почему-то принадлежала. Больше всего ее тревожила его незлобивость – он и не думал гневаться или обижаться, когда с ним говорили свысока, с неумолимой враждебностью людей, которые нанесли кому-то смертельное оскорбление и сами же ненавидят за это свою жертву. Его снисходительность – или забывчивость? – только усугубляла подозрения окружающих. Фанни боялась, что причиной их враждебности могут быть самые низменные соображения, например материальные, и новая привлекательность этого человека блекла перед такой гипотезой.