и верующего (В), столкновение двух сфер: эмпирии — сферы научного опыта, и эмпиреи — сферы религиозной мистики, обозначение для которой Флоренский придумал как производную от античного и средневекового именования наивысшей области неба.

В считает, что полнота познания возможна лишь в религиозном опыте, в опыте традиционной православной церкви. А пытается возразить собеседнику и уточнить его позицию, уподобляясь то Понтию Пилату, то Великому инквизитору Достоевского. Он трактует Боговоплощение как результат череды событий, последовавших за грехопадением. Евангельские чудеса он старается промерить чувственным опытом, что дан зрением, слухом, осязанием, ставит под сомнение всё не укладывающееся в материалистическое сознание.

В, в свою очередь, не отрицая чувственного опыта, но говоря о его ограниченности, выделяет несколько способов различения объектов. Внешний — условно метод геометрии, которая способна определить облик предметов, но, например, не может отличить кусок стекла от идеально прозрачного льда такой же формы. Здесь во многом Флоренский обозначил мышление своего отца, и, кажется, представлял собеседником именно его в этой части диалога.

Внутренний способ охватывает область нравственности, для которой не достаточно внешних проявлений человека, а необходимо вникнуть в подлинные мотивы поступков. Так благодетель может благодетельствовать не из искренних побуждений, а лишь из желания прослыть таковым. Внутренний способ — способ Толстого.

Умозрительный способ применим в области математических абстракций, он позволяет постичь соотношение между стороной квадрата и его диагональю, постичь символы бесконечности и принципы аритмологии. Таково мышление профессора Бугаева.

И в каждом случае — неполнота, отсутствие Истины. Ни геометрия, ни алгебра, ни этика; ни линия, ни число, ни совесть не в состоянии постичь, как вино претворяется в кровь, а хлеб — в тело Господне. Не в состоянии постичь, чем таинство отличается от церемонии и как после причастия Христос сотворяет «обитель в сердце» человека. Это мистический опыт, это то, что прозревается такими очами, как у старца Антония (Флоренсова).

Эмпирия — нотные знаки. Эмпирея — музыка, записанная нотными знаками. Флоренский завершал свою беседу, и на горном перевале звучала музыка.

Большая келья Преподобного Сергия

«В монастырь не уходят, в монастырь приходят» — откровение, часто звучащее среди монашествующих. Пытался ли Флоренский уйти в монастырь, скрыться от суеты, позитивизма, родительской нерелигиозности, интеллигентских попыток реформировать традиционную Православную церковь, или же, действительно, желал прийти за умиротворением, за благодатью, за силами, с которыми можно молиться за весь мир — ведомо только Богу. Очевидны лишь сомнения, борения, тревога в его душе.

Неслучайно в эту пору он пишет работу о Гамлете. Флоренский воспринимает его как фигуру переходного периода, когда одна эпоха уже зачахла, а другая ещё не проросла. Принц Датский оказывается на стыке времён, в самом водовороте перемен, где гниль датского королевства порождена в первую очередь безверием: «Подгнили не только люди с их личной волей; подгнили не только внешние порядки; подгнило не только исполнение правды, — сама правда подгнила, подгнил принцип жизни, подгнил, страшно сказать, бог, и пустыми очами глядит в такие моменты серое небо. Безверье — охлажденье — равнодушье». Гамлет — «неудавшийся пророк», которому предстояло спасти выбившееся из колеи время: либо затормозить его и вернуть на прежний путь, либо вывести на иную дорогу. Но шекспировскому герою не удалось ни того ни другого — и в том его трагедия.

Из размышлений Флоренского можно вывести два типа гамлетизма — социальный и личный. Первый — борьба древней и новой правды: «Колеблются престолы, новое молодое племя рвется к мировластительству, вырывает скипетры и державы. А старые боги готовы пасть в черный Тартар, чтобы колебать оттуда почву нового религиозного сознания». Эти слова Флоренского звучат поразительным пророчеством о том, что случится в России примерно через полтора десятилетия. Личный же гамлетизм — это метания конкретного человека, в случае Флоренского — выбор между семьёй и монашеством.

Важно отметить, что стремление к монастырю было порывом целого поколения. Молодёжь, в начале ХХ века обратившаяся к церкви, в большинстве своём грезила не о белом духовенстве и даже не о том монашестве, что ищет уединения в монастырях, куда знают дорогу суетные миряне, — мечтала о скитах, отшельничестве, подвижничестве. Быть может, эти молодые пламенные сердца смущало то, что церковь к тому времени стала представлять собой в большей степени социальный институт, а не «столп и утверждение истины». В церкви иссякала мистика как опыт молитвенного общения со Христом, церковь всё быстрее и быстрее сходила с Маковца преподобного Сергия — с небесной высоты. Многие из этих молодых людей своим служением, самоотвержением и мученичеством вознесут церковь на апостольскую высоту, а иные постепенно отдалятся от неё, опалённые пламенем собственных сердец, станут антропософами или революционерами. От этого «опаления» стремился уберечь Флоренского старец Антоний, прозрев для духовного сына спасительный путь, который вёл в Московскую Духовную академию.

Спасительность такого пути осознал и сам Флоренский, когда ещё студентом университета, весной 1904 года, по совету духовника впервые посетил Академию. Тогда он познакомился и сразу сблизился с ректором епископом Евдокимом (Мещерским). Тот даже пригласил его с собой в летнюю поездку в Соловецкий монастырь. Но Богу была угодна иная встреча Флоренского с Соловками — она случится через тридцать лет.

А осенью 1904-го, всё же благословлённый родителями, Флоренский был зачислен в МДА без экзаменов как уже окончивший университетский курс. Тесное общение с ректором продолжилось, взаимопонимание укрепилось, хотя Флоренский ощущал, что у епископа Евдокима «недостаточно мистичности». Позднее этот недостаток станет одной из причин ухода епископа в обновленчество, которое без мистичности тоже вполне обходилось. Но на посту ректора МДА епископ Евдоким умел располагать к себе людей, сплачивать вокруг себя учащихся, решительно вступаться за них в сложных ситуациях.

Академия по-настоящему была домом и семьёй. Здесь, в отличие от университета, Флоренский быстро нашёл множество единомышленников, людей, близких по духу. Если в университете — равнодушие, прагматизм, зависть, лень, то в Академии — «ясные, прозрачные, очень глубокие души», «детскость», «умение по-детски радоваться всему, усматривать глубокое, интересное и живое в том, что у нас считается надоевшим». Большое благо Флоренский видел в том, что Академия «изолирована от города»: это сохраняло «свежесть и большую работоспособность». И сегодня, через более чем столетие, ощущаешь в Академии ту умиротворённость, интеллектуальную и молитвенную сосредоточенность, которую с такой радостью обрёл Флоренский. Находясь на территории лавры, Академия становится «большой кельей Преподобного Сергия», пребывает под молитвенным покровом «игумена земли Русской». Здесь учащиеся становятся братией. Вот тот самый «монастырь», который был спасителен для Флоренского.

Этот «монастырь», даровав желанное служение Христу, не потребовал отречения от светского знания. Флоренский не раз подчеркнёт, что Духовная академия — это не только обитель Сергия Радонежского, но и Академия Платона,