мир обозревают». В своём горнем парении епископ Антоний был пастырем Вселенской Церкви, сторонился всего земного, тяготился бюрократической стороной епархиальной жизни. Молитва и просвещение стали его главными делами. Всюду, где был епископом: в Самаре, Симбирске, Волыни, Вологде, — обустраивал он семинарии и духовные училища. Будучи ректором, сам преподавал древние языки и слыл строгим учителем.

Немало за годы служения перенёс он испытаний — хулили, клеветали, доносили, — а в итоге Бог всегда являл людям непорочность владыки. Но физическое здоровье было подорвано. Уже в 1898 году, в пятьдесят лет, епископ Антоний попросился на покой в Донской монастырь. Но интерес к просвещению, науке не угас. Особенно дорог оставался пастырю греческий язык: «славянское Евангелие логичнее русского, греческое — логичнее славянского. Читайте Писание на греческом — там полнота смысла. Язык этот во времена Спасителя был общепринятым языком Палестины, и на нём мог говорить Христос и ученики Его. Европа отреклась от греческого, взлелеяла суровую латынь, а нам он дорог, нам нужен — язык нашего крещения, услышанный когда-то посланцами князя Владимира». Владыка настолько глубоко вникал в тонкости перевода и погружался в этимологию, что порой за советом к нему обращались университетские профессора-лингвисты. В своём постижении слова он будто кормил с руки орла апостола-евангелиста Иоанна: «В начале было Слово…»

Интерес к языку влёк за собой интерес к языческой античности. Владыка, как и философ С. Н. Трубецкой, видел в ней предчувствие Христа. «Древняя философия — говорил он — природная, естественная, прозрачная, а нынешняя — сплошной туман: войдёшь, сделаешь пару шагов — и уже заблудился». Познания владыки были очень широки, он никого и ничего огульно не отрицал, был готов принять всё, что спасительно для души. Он хорошо знал психологию, следил за современной литературой, отчего снискал особенную любовь интеллигенции.

Мережковский, идеолог «нового религиозного сознания», после беседы со старцем Антонием воскликнул: «Нельзя разрывать с двухтысячелетним опытом Церкви!» Поэт, толстовец Леонид Семёнов признавался: «Я не знаю, кто больше — Толстой или этот епископ». «Капризным дитя» владыки стал Андрей Белый, которого тот всеми силами пытался уберечь от морока оккультизма. Духовным сыном был Алексей Петровский — будущий искусствовед, коллекционер, лучший советский специалист по библиотечному делу, а в начале ХХ века студент Московской Духовной академии. Именно он в феврале 1904 года привёл в заветную келью Донского монастыря Флоренского.

Слава о владыке Антонии как о старце распространилась в 1903 году, когда в Сарове на открытии мощей преподобного Серафима Саровского он дал глухонемой девочке съесть горсть муки и та заговорила. С этих пор люди стали приходить к нему как к провидцу и чудотворцу. Но он старался удалиться от суетной мирской славы. Старец считал, что каждый в меру своих сил наделён способностью либо к отцовской, либо к материнской любви: отец всегда занят большим делом, мать же хлопочет с малыми детьми, её любовь — потаённая, «затворная», без свидетелей. Именно такую любовь старец нёс своим чадам. Он пролагал к каждому особый путь: кому спасительнее была учёная беседа, кому — исповедь, кому — молитва.

В своей материнской любви старец бывал и по-отечески строг, но при любой суровости в его глазах оставался «кусочек ясного неба». Именно это «небушко» сделало для Флоренского старца Антония родным с первой встречи, напомнило очи так рано ушедшей тёти Юли. Ещё промыслительным показалось сходство фамилий — Флоренский и Флоренсов, — явно произраставших из общего корня.

Стала первая встреча со старцем для Флоренского беседой или исповедью — неизвестно. Но выпускника Московского университета тогда в первую очередь тревожил вопрос о выборе дальнейшего пути.

— Владыка, я порой перестаю чувствовать Христа. Не то чтобы сомневаюсь в его существовании. Нет. Просто становлюсь равнодушным, ощущаю, что «не холоден и не горяч». Мне кажется, я понял, как с этим бороться: нужна деятельность, не сама по себе, не деятельность ради деятельности, а во имя Христа, ради Христа. Только тогда живёшь с Ним. Я жажду такой деятельности непрестанно и вижу её только в монашестве. Но родители не принимают моего выбора. Я рос в благочестивой, но нерелигиозной семье. Религией отца и матери была семья, они положили на неё свои жизни, ничего не пожалев для детей. И вот теперь, когда мы выросли, семья стала рушиться. Нет вражды друг меж другом, но каждый как-то сам по себе. Нет единства, нет единения, которое, мне очевидно, возможно только во Христе. Но родителей в том не убедить, они должны прийти к этому сами, своим путём. Сейчас в моей жажде монашества они видят следствие семейного разлада. И теперь, владыка, я не знаю, какому евангельскому слову следовать: «Почитай отца и мать своих» или «Возьми крест свой и иди за Мною».

— Вы ещё не представляете, что такое монашество. Видимо, о нём известно Вам только из литературы. Желание монашества может быть или истинным — когда оно по Божьей воле; или ложным — когда есть только личное самомнение и самовольное смирение. Не стоит торопиться: если Ваше монашество угодно Богу, оно от Вас не уйдёт. Нужно набраться терпения и раньше времени не говорить о своём желании, тем более не следует смущать им отца и мать. По-моему, пока Вам лучше поступить в Духовную академию, получив на то родительское благословение. А по её окончании посмотрим, как быть дальше.

Старец давал советы, только когда чувствовал, что завоевал прочное место в сердце человека, когда до дна погружался в его положение и говорил с ним, как с родным, когда в ответ впускал человека в своё «золотое сердце». И потом уже в пастырском руководстве не жалел духовных богатств.

Ещё не разрешив сомнений, Флоренский на лето 1904 года уехал в Тифлис. Оттуда он отправился в путешествие на высокогорный перевал Цхра-Цхаро. «Девять родников» значит имя его: девять живоносных источников текут здесь, и каждый своими переливами рождает таинственную музыку, несёт небесную весть миру. Припади губами, взором, душой — утоли жажду. С вершины в 2709 метров Кавказ открывается во всём величии, мощи и красоте. На пятьсот верст видны снежные шапки, изгибы гор, будто хребет сказочного существа, уснувшего миллионы лет назад. Здесь солнце ярче, звезды в ночи из-за прозрачного воздуха кажутся ближе. Здесь облака можно зачерпнуть рукой и испить небесного млека. Взирая с такой высоты, осознаёшь, что царство Бога твоего не от мира сего.

Это был своеобразный интеллектуальный затвор. Уйдя в горы, Флоренский будто попытался приблизиться к той высоте, на которой летал орлий дух старца Антония. Гимназия, университет, естественные науки и математика, толстовство и соловьёвство, символистская поэзия — всё требовало в душе окончательной расчистки.

Результатом этого стала работа «Эмпирея и Эмпирия». Она представляет собой беседу позитивиста (А)