После короткого курса обучения в летной школе Гроссенхайна Шетцинг получил недельный отпуск, иронично именуемый выпускниками «Прощай, родной дом». Сегодня пошел последний день отдыха, после которого летчика ждали фронт и новый самолет с белыми полосами на крыльях — отличительный признак «панцерштаффелей».

Повинуясь некоему наитию, Рудольф поднялся с кровати и достал с книжной полки свое второе сокровище — «Труды и ученые записки Японского общества», первое лондонское издание девяносто второго года. Подарок брата.

«Смотри, Руди, — говорил Франц-младший, — эта книга — твой ровесник, здорово, правда!»

Брата уже год как нет в живых. А его подарок — книга о японских рыцарях — все так же хранит память о тех добрых днях, когда только строгий отец омрачал жизнь Шетцингов… Может быть, стоит взять книгу с собой?

Тихие шаги в коридоре Рудольф услышал загодя. Можно было не гадать, кто это, ступать так легко мог только один человек — его мать. Конечно же, она, как обычно, осторожно постучала в дверь, лишенную замков, как и все внутренние двери в доме, — старый Шетцинг считал, что честному человеку, тем более детям, не от кого запираться и запоры в доме не нужны. Рудольф открыл.

Они сидели друг против друга несколько минут, в полном молчании, и Рудольф с ужасом осознавал, что ему нечего сказать матери. Конечно, он любил ее по-прежнему, маленькую женщину, преждевременно постаревшую от жизни с супругом-тираном и горя от потери старшего сына. Но говорить ему было просто не о чем. С каждым годом войны он все больше отдалялся от нее, не в силу некоего злого умысла — просто его интересы: самолеты, схватки, победы, смерть, наконец, — все это было бесконечно далеко от того, чем жила она. А ему было скучно и неинтересно описание нехитрых сложностей быта, способы приготовления капустного супа, цены городского черного рынка и прочее, что теперь составляло суть ее жизни.

Это было по-своему трагично и очень грустно — чувствовать искреннюю привязанность к человеку и в то же время быть не в силах выразить ее как-то иначе, нежели через теплый взгляд и добрую улыбку.

— Скоро я ухожу, — сказал он, просто чтобы что-нибудь сказать, разбить словами звенящую тишину, прерываемую лишь нестройным пением снизу. — Пора.

— Я понимаю, — ответила она, глядя куда-то вниз, сложив ладони на небольшом мешочке, увесистом на вид, наверное, с каким-то рукоделием. — Я понимаю…

— Береги себя, мама… — Слова получались какими-то надуманными, вымученными. Рудольф чувствовал, как стены этого дома словно стискивают его, не давая вздохнуть полной грудью. На фронте, в перерывах между полетами он мечтал о том, как окажется дома, в тишине, там, где смерть не ждет любой промашки, чтобы напомнить о себе. Теперь же ему хотелось как можно скорее сесть на поезд и вернуться к своим, туда, где все просто и понятно, где слова грубы, но всегда однозначны и искренни.

— Конечно, сын… Обязательно.

Рудольф собрался было встать, но мать неожиданно резко наклонилась, быстрым движением положила ладонь ему на колено, вынуждая остаться сидеть.

— Возьми.

Она протянула ему мешочек. Рудольф машинально принял его, оценив вес и угловатые выступы. Не похоже на нитки и наперстки.

Он осторожно распустил завязки. Почему-то вспомнилось, как они с братом сделали маме подарок на день рождения — хрустальный шарик. Сорванцы подобрали матерчатый футляр с «горлышком», заведомо меньшим, нежели шарик. Футляр они аккуратно распороли по шву, поместили туда подарок и так же аккуратно зашили, предоставив маме возможность поломать голову, пытаясь извлечь шарик. Шутка граничила с обидным розыгрышем, но все же получилось очень весело.

Так и есть — никакое это было не рукоделие.

Монеты. По двадцать марок, в каждой — почти восемь граммов золота, такие не чеканили уже почти двадцать лет. В нынешние голодные и бедственные времена — целое состояние.

Рудольф взглянул на мать, и в его взгляде был тяжелый гнев.

— Забери! — Он почти бросил мешочек ей на колени, содержимое отозвалось глухим звяканьем. — Неужели ты думаешь, что я возьму хотя бы одну?

— Ты возьмешь их, — ответила мать.

— Мне хватает жалования. А ты спрячь их, — убедительно попросил Рудольф и осекся, глядя в глаза матери.

— Ты возьмешь их, — повторила женщина, и в ее голосе был суровый приказ, тот, что изредка проявляется в словах даже у самых кротких из них и заставляет беспрекословно слушаться сильнейших из мужчин. — Я не пропаду. У меня есть кров и пища. А ты идешь на войну. Сын, у меня есть уши, а у людей в городе есть языки. Я знаю, что происходит… там… Ты можешь быть ранен, ты можешь заболеть. Или что-то случится с твоими друзьями. Или ты попадешь… попадешь в плен… — Ее голос дрогнул, но Марта Шетцинг справилась с собой и продолжила горячую речь, идущую от сердца: — Я хранила эти монеты много лет, с самой свадьбы. Я знала, что ты не примешь их, и не предлагала, но теперь… Я чувствую, что пришло время. Они пригодятся тебе. Возьми.

И Рудольф сдался. Он был молод, горяч и горд, в любой другой момент сын с негодованием отверг бы дар, но… Теперь он знал, что отказ разобьет материнское сердце, обернется невыразимыми страданиями женщины, предчувствовавшей мнимую беду.

И он взял мешочек.

— Я верну их, мама. Я вернусь сам и верну эти деньги.

— Дай бог, сынок… — Марта порывисто обняла его. Казалось, еще вчера она держала на руках плачущего младенца, а сейчас малыш вырос в молодого, сильного мужчину, который сам мог бы носить ее на руках. С неженской силой она прижимала к себе сына, словно материнская любовь могла защитить его и успокоить страшное предчувствие беды, что точило ее душу.

За четыре дня до начала UR

В самом начале войны часто случалось, что солдаты на марше бросали лопаты и прочий шанцевый инструмент. Не менее часто они очень горько жалели об этом, зачастую в тот же день. Иногда — в тот же час, когда под внезапным ураганным огнем противника тем, кто хотел уцелеть, приходилось зарываться в неподатливую землю штыками, касками, кружками и голыми руками. Это был горький опыт, который пошел впрок, уже через пару месяцев каждый человек на фронте знал, что без винтовки солдат еще может выжить, а без лопаты — нет. Земля стала лучшим другом и проклятием пехотинца. Она уберегала его от пуль и снарядов, она же размокала от дождей, превращаясь в гнилостное болото, а камни и комья земли, разбрасываемые взрывами, убивали и ранили не хуже осколков.

На пятом году войны те первые окопы и траншеи, вырытые второпях, неграмотно — тесные, неглубокие и прямые, развились в невероятно сложную многоуровневую систему защиты. Окоп девятнадцатого года даже «окопом» было назвать сложно, настолько новые траншеи — причудливо изломанные, тщательно замаскированные и детально продуманные — не походили на своих предков.

Каждый стрелок, тем более снайпер или пулеметчик, оборудовал себе укрепленную позицию-нишу, защищаясь пуленепробиваемыми стальными пластинами, нередко двойными, а также мешками с песком, кирпичами и деревянными щитами. Такая позиция представляла собой мини-каземат, обитатель которого взирал на мир сквозь крохотные амбразуры. Но, конечно, не сразу, а предварительно выставив в открытую амбразуру фуражку и подождав с минуту. Ни одна пригоршня извлеченной из окопов земли не пропадала зря, из нее воздвигали валы, внешнюю обсыпку бруствера и пулеметно-минометные площадки. Маскировочная марля, веревочные и проволочные сетки сменили былые мусорные кучи, легче легкого указывающие противнику, куда ему стрелять.