для понимания музыка Паркера постепенно отошла на второй план; куда больше его прославил губительный, невоздержанный образ жизни и тот факт, что он был единственным арт-наркоманом до Фассбиндера, который толстел, а не худел по мере усугубления зависимости; а еще тот факт, что в последние свои годы он скатился до немощи и полного упадка сил, а умер среди чужой роскоши, в светском гнезде, жилище дочери Ротшильдов, «баронессы джаза» Панноники де Кенигсвартер[44].

Истинно верующие хотят реабилитировать глубоко деградировавший ныне (как они считают) образ Паркера, перемещая фокус на смелость и сложность его музыки; шансов тут заведомо мало, учитывая, что многих рядовых слушателей одно лишь упоминание уменьшенной квинты или «блуждающей» терцдецимы уже отпугивает. Даже если вы любите эту музыку полжизни, математический жаргон теории джаза все равно может быть вам понятен не больше, чем книга о логарифмах, запеченная в глине. Биографы сначала должны объяснить традицию, в рамках которой Паркер сформировался как музыкант – сольная импровизация в ансамблевой музыке, – но также преподнести его собственный колючий, жалящий стиль игры как результат жизненного опыта отдельно взятого ранимого человека и никого другого. А жил он внутри строго очерченных рамок и, соответственно, на пределе напряжения. Цитируемые во всех этих биографиях дряблые, иссохшие, престарелые его соратники подтверждают, что еще с ранних лет Паркер явно выделялся на общем фоне: он был одним из тех персонажей, которые только входят в комнату, и все социальное пространство мгновенно подстраивается под заданный ими лихорадочный темп. Даже те современники, которым Паркер никогда не нравился, не пытаются этого отрицать: он вдыхал искру жизни в серые будни, выжимал вас как лимон и оставлял подергиваться в конвульсиях. Он брал инициативу в свои руки, затыкал всех за пояс, выбивал почву из-под ног – как на сцене, так и вне ее. Если хотите обратить внимание на незаурядный стиль игры Паркера с помощью разговоров о хроматических гаммах и вариативных аккордах, постарайтесь найти способ сделать это так, чтобы полностью не вычеркнуть из рассказа полидипсический хаос его личности. Песня Паркера была категорически несентиментальной, местами резкой, порывистой: все свои чары соблазнителя он применял в личной жизни, а не в творчестве. Так почему же эта шипастая, суровая музыка до сих пор трогает так многих из нас?

Почти на всех сохранившихся фотографиях Паркера мы видим то, что можно назвать не иначе, как характерной ухмылкой. Трезв он или под кайфом, твердо стоит на своих двоих или пошатываясь – все равно на лице всегда одно: естественная безмятежность бодхисаттвы, принятие всего, что бы ни случилось дальше. Полная катастрофа! Кажется, что он соединяет противоречащие друг другу безразличие и алчность в одной зыбкой, мультяшной улыбке. Существует снимок 1948 года, на котором Паркер, черт знает чем закидывавшийся и накидывавшийся весь вечер с корешами, напоминает Бибендума в полосатом костюме, которого завуалированно «выводят» из клуба чопорный барабанщик Макс Роуч и восторженный последователь Паркера Дин Бенедетти; Птица безнадежно помятый, но все так же улыбается, и даже шире, чем обычно: улыбка его пугающе похожа на победную.

Уильям Берроуз говорил, что не следует доверять никому, кто от фотографии к фотографии выглядит одинаково; Паркер мог меняться до неузнаваемости в пределах одной катушки фотопленки. На одном снимке он чистенький и опрятный, светится мальчишеской радостью, как будто только что нашел игрушечный альт-саксофон в своем рождественском чулке; несколько недель спустя он уже трещащий по всем швам сгорбленный старик, одетый в мешковатый костюм фасона «зут» и чем-то напоминающий ненужный диван, который кто-то оставил на обочине гнить под дождем. Потратив хоть сколько-то времени на просмотр подобных фото, вы придете к неожиданному выводу: наш предполагаемый король крутости на самом-то деле совсем не похож на «икону». На снимке со сцены 1948 года басист Томми Поттер и молодой остроскулый Майлз выглядят как крутейшие жмурики в городе. На другом групповом снимке, сделанном в 1952 году, такие люди, как Оскар Питерсон и Бен Уэбстер, похожи на принцев, солнцеликих и блистательных; Паркер в свои 31 выглядит на тридцать лет старше, как больной носорог в мятом костюме. На шокирующей фотографии 1954 года папарацци запечатлел, как Паркер вылезает из автозака у входа в государственную больницу Белвью: на нем грязный костюм, рубашка набекрень, брюки задраны до рябых колен. В книгу «Воспевая Птицу» («Celebrating Bird») Гэри Гиддинс включил три фотографии, которые я никогда раньше не видел, сделанные незадолго до смерти Паркера. (К сожалению, Гиддинс не дает никакого контекста.) На одной из них Паркер повернулся к камере спиной и закрыл глаза руками, словно увлеченный игрой в прятки. (От кого он прятался? В каких темных углах?) На другой фотографии мы видим его отражение в заляпанном зеркале ночного клуба. В целом он кажется погруженным в себя, безмятежным, игривым, жестикулирующим изнутри какого-то пузыря никому больше не недоступного личного блаженства. Он похож на счастливое привидение.

В подростковом возрасте я сам нарисовал портрет Паркера. Было это примерно в 1975 году: я жил в маленьком городишке в Норфолке, учился в заурядной школе, в старших классах выбрал изучать искусство. Безумно крутое окружение Паркера казалось мне тогда чем-то столь же далеким, как Британская Индия или американские ковбои на выпасе скота. Все бибоп-фантазии, которые проигрывались у меня в голове, были зернистыми, отрывистыми и черно-белыми. На моей картине Птица если и не ожил, то хотя бы обрел цвета (правдоподобие там сомнительное – как у дешевой садовой статуи Будды). Поверхность измученного холста на ощупь шершавая: мазки ослепительно белой и золотистой краски наслаиваются друг на друга, огибая, как остров, темно-коричневый овал его лица. Не знаю как, но мне удалось передать что-то в его глазах: проблеск индейской крови, самоотверженный эгоцентризм музыканта, немного героиновой устали. Но при всей эмоциональности выбранного сюжета, картина вышла несколько плоской. Объект изображения занимает все пространство до последнего дюйма, картина не «дышит», от края до края холста на ней только Птица. Я был слишком молод, чтобы как-то передать его внутренний огонь или эмоциональную уязвимость. Паркер на портрете дан слишком крупно, но все равно остается абсолютно нечитаемым. С другой стороны, сегодня я допускаю даже, что это не такая уж плохая интерпретация образа Птицы.

В то время у меня была только одна пластинка Паркера: «Charlie Parker on Dial: Volume 1». Ее обложка – этюд в серых тонах, лицо Паркера на ней – словно каменная громада божества с острова Пасхи. Аннотации на конверте, составленные ярым фанатом Птицы и основателем лейбла Dial Records Россом Расселом (позже он написал первую биографию Паркера,