В сентябре-октябре 1939 г. победа над японцами на Халхин-Голе, по словам Хрущева, «еще больше развила вредные бациллы самоуспокоенности», которая и побудила впоследствии Сталина ввязаться в неудачную зимнюю кампанию против Финляндии, обнаружившую недостатки в организации советской армии.

В июне 1940 г., во время разгрома Франции, Хрущев «случайно… был в Москве». Он пишет: «Сталин тогда очень горячился, очень нервничал. Я его редко видел таким… Тут он буквально бегал по комнате и ругался, как извозчик. Он ругал французов, ругал англичан, как они могли допустить, чтобы их Гитлер разгромил… Победа немцев во Франции — это уже был сигнал, что угроза войны против Советского Союза возросла. На Западе силы, враждебные немцам, разбиты…»

Таким образом, Хрущев, по сути, делает вывод, что все расчеты Сталина рухнули: война надвигается быстрее ожидаемого, а советская армия не готова. Отныне Сталин делал все, чтобы не «обеспокоить» Гитлера, не дать тому предлога для нападения, даже отказывался поверить во вторжение, когда оно действительно произошло: «Это провокация»{54}.

Быстрота разгрома Франции опрокинула его расчеты и соображения. И он затаил глубокую обиду на нее.

Вернемся немного назад.

По мнению Сталина, отказ в помощи Чехословакии и Мюнхенские соглашения доказывали, что французы и англичане теснее, чем когда-либо ранее, сплотились с немцами, чтобы натравить последних на СССР. Исключенный из Мюнхенских соглашений, он стал взвешивать степень враждебности французов, а тем более англичан к Советскому Союзу. Главным врагом для него оставалась Великобритания — еще со времен революции и гражданской войны.

Призыв Черчилля, тогда еще не входившего в английское правительство, к объединению с Москвой ничуть не тронул советских руководителей, поскольку те отчетливо помнили, что он выступал в качестве главного зачинщика иностранной интервенции в республику Советов в 1919 г. Он до конца поддерживал белых, упорно мешал переговорам большевиков с условно независимыми государствами Прибалтики, желая сорвать заключение перемирия, которое позволило бы находившимся на том фронте красным войскам прийти на помощь силам, воевавшим против белых{55}.

Франции Сталин опасался меньше, хотя большевикам и с ней пришлось сражаться, когда она помогала Польше восстановить свою независимость (но затем такие политические деятели, как Эррио и Барту, задумались о переговорах с СССР).

Против немцев у него не было таких предубеждений. СССР и Германия уже имели опыт переговоров в Рапалло в 1922 г. С тех пор даже коренные идеологические разногласия ни разу не приводили их к конфликту. С фашистской Италией довольно сносные отношения сохранялись вплоть до начала 1930-х гг. Сталин рассудил, что если уж перед ним стоит необходимость сближения с гитлеровской Германией, то надо, по крайней мере, получше узнать идеи фюрера. Вместе со Ждановым (по свидетельству сына последнего) он погрузился в чтение «Майн кампф», который только что распорядился перевести, не переставая взвешивать «за» и «против» возможного альянса{56}.[10]

Архивы раскрывают нам некоторые интересные подробности. Например, такую (отчасти признанную, но не всегда афишируемую): инициатива заключения пакта однозначно принадлежала Германии. Впрочем, и у советской стороны против его заключения нашлось меньше возражений, чем можно было бы предположить. «Москва, скорее, предпочитала разделить Польшу, нежели защищать», — писал Даладье. А главное, Сталин опасался тройного альянса между Францией, Англией и Германией и не считал себя готовым к вступлению в надвигающуюся войну, вот и ухватился за предложение Гитлера, который тем самым обеспечил себе безопасность на востоке. Пакт не только давал Сталину время подготовиться к столкновению с Германией (а может, и не с ней одной), но и «буфер» из территорий, определенных как украинские и белорусские, а также означал широкомасштабный возврат к границам 1914 г. К тому же СССР, не приглашенный в свое время на Мюнхенскую конференцию, получил возможность вернуться в большую европейскую политику{57}.

С другой стороны, подобная националистическая экспансия отнюдь не подрывала замыслы всеевропейской революции, вдохновляемые Коминтерном. Правда, последний вынужден был изменить сроки и условия их реализации.

СССР не пригласили на Мюнхенскую конференцию несмотря на то, что он в свое время подписал с Чехословакией договоры, более-менее согласованные с той поддержкой, которую оказывала ей Франция. И не только не пригласили, но даже не известили о проведении конференции.

Это был крупный провал политики Литвинова, самого прозападного из представителей советского руководства. На следующий день после оккупации Праги в марте 1939 г. он получил от Молотова строгий выговор в присутствии Сталина, что, по сути, означало конец карьеры: через два месяца его отстранили от должности{58}.

Литвинов предложил собрать конференцию «шестерки» в Бухаресте, где Франция, Великобритания, СССР, а также Польша, Румыния и Турция рассмотрели бы наилучшие способы сопротивления Гитлеру. «Это преждевременно», — ответил Чемберлен, пока советский посол Майский объяснял Николсону: «Россия оскорблена Мюнхеном; она простит обиду, если вы пойдете ей навстречу». Со стороны Лондона ни о чем подобном не могло быть и речи. Лорд Галифакс считал сближение с СССР неуместным, поскольку военная мощь русских «незначительна». Когда адмирал Четфилд, у которого спросили его мнение, в Форин-офисе выразил опасение, что, если оставить инициативу Литвинова без внимания, СССР повернется к Германии, Галифакс расхохотался ему в лицо{59}.

Во Франции литвиновское предложение также вызвало возражения. «Среди поджигателей пожарников не нанимают», — сказал депутат-радикал Жан Монтиньи. Однако под давлением Даладье, который, видя возрастающую немецкую угрозу, заявил, что «отныне граница Франции проходит по Висле», министр иностранных дел Жорж Бонне собирался принять благоприятное для Москвы решение. Но Уайтхолл затягивал с общим ответом. Затем Галифакс отказался объявить, по предложению Бонне, что «любое изменение статуса Данцига будет рассматриваться как угроза независимости Польши». Сталин ясно увидел настроения английского руководства, когда посол Его Величества в Берлине Хендерсон предложил своему правительству сделать из Данцига вольный город — немецкий, выгнав оттуда поляков.

В дневнике, который Даладье вел в заключении, он записал 22 июня 1941 г., когда Гитлер объявил войну СССР: «Если бы Сталин объединился с нами еще в сентябре 1939 г., как я ему неустанно предлагал, то мы бы уже освободились от нацистского кошмара». Суждение в равной мере точное и преувеличенное. Точное в том смысле, что, если Франция и Англия сами оказались не способны спасти Польшу, если не получилось устрашить врага вдвоем, это вполне можно было сделать втроем. «Добейтесь для нас соглашения любой ценой», — просил Даладье генерала Думенка, которому поручили вести переговоры о военном соглашении в Москве. А преувеличенное — поскольку Париж позволил англичанам втянуть себя в обсуждение запутанного вопроса о гарантиях, которые Лондон желал распространить на Нидерланды, а Москва — на Прибалтику. Москва же настаивала на том, что политическое соглашение не имеет смысла без военного, подразумевающего вступление русских в Польшу в случае, если Германия начнет атаку на западе. А об этом польское правительство ничего не желало слышать — ни от Парижа, ни от Москвы. Когда Даладье, наконец, решился сообщить русским, что можно обойтись и без согласия поляков, было слишком поздно — Сталин уже договорился с Гитлером{60}.