Конфронтация взглядов главных действующих лиц Второй мировой войны позволяет сделать несколько первых наблюдений.

У Гитлера формулировка требований основывалась на хорошо проработанной аргументации. Однако, шла ли речь о Судетах или о Данциге, эти требования представляли собой чистую фикцию. Лишь только Чемберлен в Годесберге известил его об их удовлетворении, Гитлер тут же дал понять, что данное решение его больше не устраивает{69}.

Несколькими месяцами ранее, когда посол Хендерсон от имени английского правительства выдвинул предложение, касающееся возможной реституции некоторых колоний Германии в Центральной Африке, Гитлер поначалу казался раздраженным, а затем и вовсе отклонил предложение, которое явно интересовало его гораздо меньше, чем экспансия на восток, хотя отвечало одной из его претензий{70}.

В Мюнхене он остался сильно недоволен исходом переговоров, которые, между прочим, удовлетворили его требования, а для англичан и французов означали постыдное отступление. И все потому, что удовлетворения он добился только переговорами. «Нового Мюнхена больше не будет», — позднее заявит он во время Данцигского кризиса — фраза, имевшая в устах Черчилля и Даладье совершенно иное значение.

Доказательством вышесказанного служит радость, с какой Гитлер силой занял Прагу. Он назвал этот день «самым прекрасным днем в своей жизни», хотя притворялся, будто «чехи ему не нужны».

Способ приобретения казался ему более важным, чем суть приобретенного. Вот почему постоянные угрозы войны не переставали слетать с его губ. В действительности Гитлер хотел и добивался войны, испытания сил, которое закалило бы его расу — немецкий народ. «Я раздавлю Польшу без предупреждения», — говорил он Карлу Буркхардту делегату от Лиги Наций. После Мюнхена ничто так не удручало фюрера, как вид немцев, приветствующих Чемберлена — апостола мира. Раз-другой он отступил, побоявшись, что французско-английская миссия в Москве даст результаты. «Я должен смириться и покорно ждать», — сказал он Шмидту, а 27 июля 1939 г. в Байрейте с беспокойством расспрашивал лорда Кемсли о влиянии Черчилля. «В Великобритании оно меньше, чем за границей, — ответил ему газетный магнат. — В Великобритании он [Черчилль] знал одни поражения… последнее — в деле герцога Виндзорского»{71}.

Сопоставление точек зрения позволяет увидеть, что, в то время как для немцев гарантии, данные Польше Чемберленом после оккупации Праги, означали прекращение политики умиротворения, в умах английских руководителей они означали далеко не то же самое. Во время переговоров в Мюнхене и позже именно англичане «вели в танце», «разыгрывая всадников на французских конях», как писала критиковавшая их правая французская пресса. В сущности, сказал Вайцзеккер, глава немецкой дипломатии, французскому послу Кулондру, «сражаться за Польшу нам приходится только с вами, а не с англичанами». Даладье и Бонне стояли на своем тверже, чем Галифакс и Чемберлен, отвергшие предложение Бонне объявить, что любое изменение в статусе Данцига будет рассматриваться как угроза Польше. Газета «Обсервер» даже обвинила Чемберлена в том, что он с целью спровоцировать новый Мюнхен оказал на Польшу точно такое же давление, какое в свое время Англия и Франция оказали на Чехословакию. Фактически Чемберлен просил поляков не предавать огласке официальное извещение, которое в действительности было отложено на сутки до 29 апреля{72}.

Франция не желала войны. Во-первых, в силу пацифизма, во-вторых, потому что, по признанию генерала Вюймена, командующего ее военно-воздушными силами, последние «будут уничтожены за две недели». Несмотря на привычное бахвальство французских лидеров, Франция боялась поражения, представлявшегося ей фатальным. Но она последовала за своей союзницей Англией и дала Польше свои гарантии. «Ради чести», как сказал Черчилль и подтвердил Чемберлен.

Великобритания Чемберлена была готова отступать снова и снова, чтобы спасти мир, поскольку сильнее, чем Франция, гнушалась искать союза со Сталиным, считая его неспособным к эффективному наступлению. Можно с уверенностью предположить, что и французские правые лелеяли мысль о дальнейших уступках Германии с целью направить ее агрессию против большевиков. Правительство Даладье, в конце концов, убедило англичан попытаться создать «большой альянс» между Францией, Великобританией и СССР, за который ратовал Черчилль и которого добивался Литвинов, хотя английское руководство (кроме Черчилля, Идена, Криппса) занимало иную, прежде всего антисоветскую, позицию; оно охотно допустило бы нацификацию придунайской Европы («лучше Гитлер, чем Сталин») при условии, что та пройдет без насилия. Великобритания не боялась вторжения на свою территорию. А Франция, напротив, боялась.

Чемберлен продолжал политику умиротворения вплоть до объявления войны. И даже после. Даладье из страха потерпеть поражение следовал за ним. Все это и вылилось в «странную войну».

11 августа 1939 г. зять Муссолини граф Чиано отправился в Зальцбург, чтобы выяснить намерения фюрера относительно Польши. «В его резиденции в Фушль-ам-Зее Риббентроп, пока мы дожидались обеда, сообщил мне о решении Германии развязать войну. Он мне сказал об этом таким тоном, как будто о каком-то незначительном административном решении. Мы гуляли с ним в саду.

— Итак, господин Риббентроп, — спросил я, — чего же вы хотите в итоге? Данциг или коридор?

— Мы хотим большего, — ответил он, устремив на меня свой холодный взгляд. — Мы хотим войны»{73}.

Политические лидеры независимо от национальности, следует добавить, не могли допустить или вообразить, что Гитлер желает войны любой ценой. После всех ужасов Первой мировой сохранение мира казалось им основной целью их деятельности и величайшей ответственностью. Тем более что этот мир являлся гарантией приобретений и преимуществ, признанных и закрепленных ранее подписанными соглашениями. И поскольку обеспечение мира было для них символом веры, то ради него они в своих уступках агрессору переходили за грань возможного.

Гитлер же — совсем другое дело. Для него символом веры была война, и не только потому, что принесла бы выгоду. Он исходил из своей концепции немецкой расы, миссия которой, по его мнению, заключалась в утверждении себя силой, через войну. Долг Германии — господствовать над миром или не существовать вовсе.

Чтобы увлечь немцев на путь войны, потребовались вся его харизма и опьянение первыми успехами Третьего рейха. Свидетельства совпадают: если не считать ревностных нацистов, немецкое население реагировало на мобилизацию без особого воодушевления. «По пути на вокзал родственники и прохожие жались у обочины, молчаливые, с озабоченными лицами. Какой контраст по сравнению с энтузиазмом населения, провожавшего войска на Первую мировую войну!» — отмечает Вайцзеккер{74}.