– Досадно, – отозвался я, – но, если будет нужно, я оплачу шифрованную курьерграмму.

– Ответ будет стоить Департаменту слишком дорого, – сказал он. – У нас бюджет, сами понимаете.

– Черт побери, да я и ответ могу оплатить! Что угодно, лишь бы мою корзину для писем перестали засорять тем, что до сих пор почему-то называется сухопутной почтой.

– Господи! Нет! – В его словах сквозила паника. – Так никогда не делалось, и на выяснение того, как выставить вам счет, уйдет непозволительное количество человеко-часов!

Мысленно я оплакивал тебя, Мать-Земля, и те ужасные вещи, что на тебе творятся. Государство рождается и расцветает, его национальное сознание сильно, а границы велики; потом наступает время отвердевания и разделения труда на специализации, и слоев управления, и вертикалей подчинения, разумеется, и обо всем этом говорил Макс Вебер. Он увидел в бюрократии необходимую ступень эволюции всех институций и увидел, что она хороша. Он увидел, что она необходима и хороша. И хотя она, возможно, и необходима, после этого слова стоило бы добавить тире, последнее превратить в «хороша» и поставить в конце восклицательный знак. Ибо в истории любой бюрократии неизбежно настает момент, когда она превращается в пародию на собственные функции. Только посмотрите, что распад большой австро-венгерской машины сделал с несчастным Кафкой, а российской – с Гоголем. Эта парочка бедолаг свихнулась, а передо мной теперь сидел человек, сумевший в условиях куда более непостижимого распада дожить до преклонных лет. Мне это говорило о том, что он либо отличается невеликим умом, эмоциональной ущербностью, закомплексованностью или сомнительной моралью, либо является мазохистом с железной волей. Ибо эти машины кастрации, сочетающие в себе худшие черты суррогатов отца и матери – т. е. безопасность матки и властность всеведущего вождя – всегда легко привлекают к себе ничтожеств. Вот поэтому, Мать-Земля, я мысленно и оплакивал тебя в тот момент грандиозного парада, называемого Временем: мимо проходили клоуны, а ведь всем известно, что где-то там, внутри, сердца их разбиты.

– Тогда скажите, чего вы от меня хотите, и я отвечу вам сейчас, – сказал я.

Бриггс достал из внутреннего кармана запечатанный конверт, покрытый множеством защитных штампов, внимательным изучением которых я не озаботился даже тогда, когда он мне его передал.

– Мне было велено вручить его вам в том случае, если вы не согласитесь отправиться со мной на Землю.

– А если бы я согласился, что бы вы с ним сделали?

– Вернул шефу, – ответил Бриггс.

– Чтобы он мог мне его вручить?

– Возможно.

Я надорвал конверт и достал из него единственный лист бумаги.

Я поднес его к глазам и прищурился в тусклом свете. На листе был список из шести имен. Читая его, я тщательно контролировал свое лицо.

Это были имена людей, которых я любил или ненавидел, и каждому из них в свое время был посвящен гниющий сейчас где-то некролог.

А еще каждый из них фигурировал на той или иной недавней фотографии, которые я видел лично.

Я выдохнул дым, сложил список, убрал его обратно и бросил конверт на стол между нами.

– Что это значит? – спросил я какое-то время спустя.

– Все эти люди потенциально могут быть живы, – ответил Бриггс. – Я прошу вас уничтожить этот список как можно скорее.

– Хорошо, – сказал я, а потом добавил: – А почему они потенциально могут быть живы?

– Потому что их пленки Возврата похищены.

– Как?

– Мы не знаем.

– Зачем?

– Этого мы тоже не знаем.

– И вы обратились ко мне…

– Потому что вы – единственная связь, которую нам удалось выявить. Вы всех их знали… и близко.

Первой моей реакцией было недоверие, но я скрыл его и ничего не сказал. Пленки Возврата – единственная во вселенной вещь, которая всегда казалась мне неприкосновенной, недосягаемой на протяжении тех тридцати дней, что они существовали, прежде чем исчезнуть навеки. Однажды я пытался заполучить одну из них и потерпел поражение. Их стражи были неподкупны, их хранилища – непроницаемы.

И это – часть еще одной из причин, по которым я теперь нечасто посещаю Землю. Мне не нравится мысль о том, чтобы надеть на себя пластину Возврата, даже временно. Тем, кто там рождается, пластины имплантируют в младенчестве, и закон требует носить их все время проживания на Земле. Тем, кто туда переселяется, положено ими обзавестись. Даже гости обязаны терпеть их до самого отлета с планеты.

Пластины отслеживают электромагнитную матрицу нервной системы. Они записывают изменяющиеся паттерны человеческой личности, и каждая из них уникальна, как отпечаток пальца. Их единственная задача – переслать финальный паттерн в момент смерти. Смерть – спусковой крючок, пулей служит душа, а мишенью – машина. Эта машина огромна; она записывает эту передачу на полоску пленки, которая может уместиться в ладони – вместе со всем, чем человек был или надеялся быть, – и весит меньше унции. Спустя тридцать дней эту пленку уничтожают. Чем все и кончается.

Однако в небольшом и строго засекреченном количестве случаев за последние несколько веков этим все не кончалось. Предназначение всей этой странной и дорогостоящей системы таково: бывают люди, которые, неожиданно скончавшись на планете Земля в критической точке своих значимых жизней, покидают эту юдоль плача, унося с собой информацию, жизненно важную для экономических/технологических/национальных интересов Земли. Система Возврата существует исключительно ради спасения такой информации. Однако даже могущественная машина не настолько сложна, чтобы извлечь ее из записанной матрицы. Поэтому кое-где хранятся замороженные культуры тканей каждого носителя пластины. Эту культуру также хранят тридцать дней после смерти и, как правило, уничтожают вместе с пленкой. Если необходим Возврат, из этой культуры в РУР (это аббревиатура от «резервуар ускоренного роста») выращивается новое тело, аналогичное оригиналу во всем, за исключением того, что мозг его – tabula rasa. На этот чистый лист и накладывается записанная матрица, чтобы возвращенный индивидуум обладал всеми мыслями и воспоминаниями оригинала вплоть до момента смерти. Теперь он способен раскрыть информацию, которую весь Мировой Конгресс признал достаточно важной, чтобы оправдать Возврат. Всю эту структуру, расположенную в далласской крепости площадью в четверть квадратной мили, оберегает безотказная охранная система.

– Вы считаете, что пленки украл я? – спросил я.

Он скрестил и сразу же расставил ноги, отвел взгляд.

– Вы признаете, что закономерность существует и что она как-то связана с вами?

– Да. Но я этого не делал.

– Вы признаете, что однажды подозревались и обвинялись в попытке подкупа правительственного чиновника с целью получения пленки вашей первой жены Кэтрин?

– Это общедоступная информация, так что я не могу ее отрицать. Но обвинения были опровергнуты.

– Разумеется… потому что вы можете позволить себе стерпеть любую шумиху в прессе и нанять хороших адвокатов; к тому же добыть пленку вам все равно не удалось. Но впоследствии ее похитили, и прошло много лет, прежде чем мы обнаружили, что она не была уничтожена в положенный день. Мы не могли связать это похищение с