я просто вытаскивала матрас, застилала бельем – или не застилала, ложилась и до ночи смотрела телевизор. Прочитывала полстраницы книги – надежной, проверенной, – в очередной раз рассматривая старые выцветшие фотографии садов, разодетых подруг, холмов. Искусные, но всё же какие-то грубоватые или, может быть, осознанно наивистские орнаменты на мебели, изразцовых печах, лестницах домов, где сто лет назад жили английские художницы-аристократки. Узоры словно сами проросли из разных материалов. Органичные, как мох или плесень. Вирджиния Вулф и ее сестра, художница Ванесса Белл. Они всё время беседовали и писали. Перетряхивали затхлые идеи XIX века о жизни, поле, искусстве и любви. Любая печаль изливалась чередой красноречивых писем и дневниковых записей, которые другая сторона принимала как должное. Они никогда не говорили о старении и смерти. Достигнув сорока, пятидесяти, шестидесяти лет, продолжали по-прежнему. Но когда не стало сына Ванессы, беседа на время угасла. Тогда Ванесса слегла. Ему было двадцать девять, он отправился добровольцем на гражданскую войну в Испании и погиб в первом бою. Лишь через три недели после извещения Ванесса возобновила дневниковые записи.

Иногда я засыпала в семь вечера, а иногда часами лежала и смотрела в окно, не замечая, что там за ним, и ждала, когда проснется младенец. Кто-то принес мне проигрыватель для DVD, я включила My Blueberry Nights, но через двадцать минут уснула. Проснулась спустя несколько часов, на экране светилась заставка. Столовая для сотрудников была закрыта. Больничное кафе тоже. Кафетерий для родителей находился слишком далеко, в другом конце коридора. Ночные медсестры, это особое племя, занимались самыми неотложными делами. Самыми тяжелыми пациентами, в других палатах, в совсем других палатах.

Однажды я все-таки добралась до кафе. До красного домика с углами, обшитыми белыми досками, теплым желтым светом в окнах и запахом булочек. На мысу, рядом с которым на льду стояла механическая карусель. Добралась, когда, наконец, подошло время операции. Со мной был Клаус. Я пила чай, есть не могла. Клаус взял бутерброд и принялся болтать обо всем на свете. С моего чайного пакетика натекло на стол, закапало на пол. В горле застряло что-то чужеродное. Тяжесть в груди. Вдыхаемый воздух доходил до ключиц и оставался там, не опускаясь ниже. Так и должно было быть. Это я понимала. Рядом с нами никто не садился, даже неподалеку не занимали места. Посетителей привлекали другие столики, где они и сидели над пестрыми чашками, пирожными, рядом друг с другом, на потертых накидках из овчины. Возможно, мы казались самой обычной парой, которая устроилась в кафе во время самой обычной воскресной прогулки. Тем вечером там было совсем мало народу. Прошло девятнадцать дней с тех пор, как я родила ребенка, третьего.

Операционные работают всегда, без выходных. Когда необходимо, тогда и оперируют. Откладывать нельзя. Всё подчиняется одной цели. Хирурги всегда наготове. Если один заболеет, придет другой. В нашей стране существует надежная, хитроумно спланированная система. Хирургу могут позвонить вечером в воскресенье. И тогда изволь быть в форме. Будь добр отменить все планы. Но что, если у хирурга болит голова, если сам он заболевает? Если не выспался?

Во дворике кафе, как всегда, стояли бочки, а в них пылал огонь, но никто на нем ничего не жарил. В воздухе витало что-то вечернее, как будто работники кафе только и ждали, когда можно будет запереть двери и отправиться в какое-то более интересное место, но не подавали виду. Когда мы встали и пошли дальше, мне показалось, что я вот-вот поскользнусь и упаду; пришлось ухватиться за Клауса и идти, держась за него. Обычно такого не случается.

Операцию запланировали на одиннадцатый день после госпитализации. Трижды ее откладывали, всякий раз на пару дней. Ребенок с самого начала был достаточно крупным для хирургического вмешательства, но в послеоперационном отделении не хватало мест. Их было всего двенадцать, медсестер на всех не хватало, и в первую очередь брали только самые неотложные случаи. Например, если ребенок пострадал в аварии, объяснили мне. Или если у ребенка резкое обострение. Двенадцать мест на всю страну? Ведущая детская больница Финляндии. Здесь проводят самые сложные операции, спасают детские жизни. Каждый день мне сообщали, что мой ребенок не входит в число двенадцати самых неотложных. Это утешало, но силы понемногу покидали меня. И его.

Каждый раз, когда мы готовились к запланированной операции, я не кормила его в течение четырех часов, точно по инструкции. Первый раз всё должно было состояться рано утром. Я не спала ночь, пытаясь успокоить младенца соской. Ненадолго задремав, он просыпался от голода. Я всё время была одна, так мне это запомнилось. Никто не проверял, не поддалась ли я соблазну дать ему грудь. Кормление перед операцией было сопряжено со смертельным риском. Во время интубации и подключения респиратора еда могла попасть в дыхательные пути. А вдруг я приложила его к груди, сама того не заметив? Вдруг у меня психоз, вдруг провалы в памяти? С растерянными, усталыми людьми такое случается. Меня бесконечно интриговало почти полное отсутствие фантазии у медицинского персонала: они всегда исходили из того, что все пациенты действуют разумно и без задней мысли. Поразительно, как единодушно медики следуют клятве Гиппократа и принятым этическим нормам, действуя исключительно на благо больных детей, не рассчитывая на золотые медали, торжественные приемы или хотя бы перерыв на кофе. Один раз мы с Хельми разговорились об этом. Я пошутила: а вы уверены, что среди вас не скрывается психопатка, которая только притворяется сиделкой, а на самом деле мечтает убить ребенка с больным сердцем? Которая училась и проходила практику только затем, чтобы достичь заветной дьявольской цели? И теперь нарочно неправильно дозирует препараты для капельницы? Зажимает рты подушкой? Может, это Хиллеви – та старуха без чувства юмора? Я, кстати, заметила, что от нее иногда разит спиртом.

Повисла тишина.

Это, наверное, антисептик для рук, сказала Хельми и ушла.

Кажется, номер телефона психолога она дала мне вскоре после того разговора.

Во второй раз операцию назначили на вторую половину дня. Тогда ребенок уже не кричал от голода. Почти всё время спал. Живи мы на сто лет раньше, он просто слабел бы и слабел, пока, наконец, не уснул навсегда. Выглядел он совершенно нормальным: крупный, красивый. Живи мы тогда, я и не узнала бы, что с ним не так.

Я подготовила младенца к операции: тщательно вымыла всё тело, вытерла насухо, застегнула на нем новый подгузник и одела по инструкции – и тогда медсестра сообщила, что операцию, к сожалению, опять придется отложить. Ненадолго. Однако на сколько