Когда его, наконец, все-таки отправили в операционную – поздно вечером в третье воскресенье после госпитализации, – я пожелала ему удачи и хорошенько погладила всё тельце, чтобы оно запомнило, как хороша жизнь. Скоро он будет лежать под наркозом, с вскрытой грудной клеткой, вне зоны моего контроля. Я сказала: жду тебя здесь. Произнесла это вслух. Я говорила себе, что даже если он не вернется, то в его жизни все-таки были не только страдания. Что он прожил короткую, но не совсем ужасную жизнь. Люльку увезли. Я собрала свои вещи, лежавшие на полке в кафетерии для родителей и в палате: одежду, книгу, туалетные принадлежности. Сложила всё в рюкзак, принесенный Клаусом. Попрощалась с первой попавшейся медсестрой, и мы вышли на зимний воздух.

Было скользко и совершенно темно, кроме участков под самыми фонарями. Клаус говорил легко, болтал без умолку. Мне оставалось лишь идти за ним. Повиснув на его руке, я думала: в кои-то веки мне не нужно поддерживать хорошее настроение. Один-единственный раз. Пусть он болтает. Хорошо, что болтает. Было бы куда хуже, если б он плакал. С другой стороны, говорить я просто не могла, чисто физически – так что молчала не по своей воле. Один-единственный раз.

Операция должна была занять примерно два часа. Чай я выпила за пятнадцать минут. Пойти домой мы не могли. Там были братья и хрупкая иллюзия нормальной жизни, которую мы могли разрушить одним своим видом. Мы шли и шли по морозу. Шли медленно, дул ветер. Долго ходить по улицам было невозможно. Оставаться в больнице мы не хотели. Поздним воскресным вечером была открыта только та модная галерея, так что туда мы и зашли и стали перебирать футляры DVD и стильные открытки. Я вдруг нашла фильм, который искала годами: о тете и двоюродной сестре Джеки Кеннеди, которые жили в постепенно приходящем в упадок поместье на Лонг-Айленд. Редкий диск. Я заплатила за него, притворно-радостно переговариваясь с кассиром – то ли слишком громко, то ли слишком тихо. Позвонила моя мама. Я не ответила. Тогда она позвонила Клаусу. Тот сказал: мы пока ничего не знаем, ждем. А потом, явно отвечая на вопрос, где мы: в магазинчике при галерее. Да, какая-то галерея на Тёлёгатан. А при ней магазинчик. В который мы случайно забрели. Кажется, она переспросила: где-где? В магазинчике при галерее! В галерее!

Вскоре после операции нам дали взглянуть на младенца. Он лежал в реанимации, присоединенный к аппаратам, трубкам и шлангам. Зал был похож на космический корабль изнутри – как в каком-нибудь старом фантастическом фильме: великолепная, поблескивающая серебром декорация, металлически жужжащая и посвистывающая. В остальных причудливо сконструированных кроватках лежали другие младенцы, и за каждым была закреплена медсестра, и каждый был подключен к аппаратуре, но я видела только его. Грудная клетка поднималась и опускалась под одеяльцем, которым я укрыла его перед отправкой на операцию, чтобы он чувствовал родной запах. Теперь на одеяльце ржаво-коричневые пятна, они не отстирываются. Я узнала красивую форму его плеч. Мы отправились домой на ночном такси, у меня не было сил идти пешком, хотя до дома было недалеко. Клаус удивился: я всегда хотела как можно больше двигаться. Дома съела целую плитку шоколада. Ноги дрожали так, что пришлось лечь и лежать, не говоря ни слова.

И всё закончилось? Ничего не закончилось, всё открыто, но когда-нибудь должно закрыться. Вместо старой гладкой ткани образуется новая. Рубец. Но однажды появится новая рана, и она не затянется, и синяки будут иного рода, рассыплются бисером по рукам или торсу. Однажды у меня в последний раз закружится голова, привычным образом – или совсем иначе. Однажды родинка окажется не безобидным пигментным пятном, однажды мои каракули после скучного заседания невозможно будет разобрать, и причиной окажется не просто усталость; но тот день еще не настал.

Иногда кажется, что в моих усилиях нет смысла, что можно просто лечь и лежать, зная, что через десятки лет или завтра какая-то часть меня не выдержит, и всё, что я принимаю как данность, обернется пятном крови на туалетной бумаге, новообразованием, которого не должно быть. Иногда мне совсем ничего не хочется делать, потому что – вдруг это последний раз, как печально. Иногда сердце совершает двойной прыжок или даже тройной, а потом замирает. Случается, просыпаюсь от того, что оно скачет галопом, и я не могу оставаться на месте, и не могу успокоить его. Мне делали рентген сердца, записывали его ритм, когда я была уверена, что у меня миокардит или острая сердечная недостаточность (неизлечимо). Впрочем, не исключено, что я погибну в автоаварии. Я всегда подозревала, что я из тех, кто увядает медленно, что мое сердце так просто не сдастся. Но этот рассказ – не о моем сердце.

У меня появилась идея: женщины у озера. Как раз когда я забеременела. Или раньше? Может, замысел существовал очень долго, кристаллизуясь медленно, как и все идеи, наделенные смыслом? Может, он уже не актуален. Может, сейчас я должна рассказать что-то другое. Но женщины у озера. У костров. Пейзаж. Что-то вроде современных новопоселенок, исповедующих религию the future is female. Они стояли у меня перед глазами: документальные черно-белые кадры. Или что-то вроде making of? Они должны были быть разными, но объединяла их самостоятельность. Одна из них серебристо-седая. Волосы до колен, если распустить (в один прекрасный день она отрезала их и сказала, что так легче). Густые и совершенно седые. Ей должно было быть лет семьдесят, не меньше. Но еще не восемьдесят. Ученая или поэтесса. Однако поэтесса со значением, не просто писака. Ее движения у озера. Птичьи. Чуть-чуть, слегка преувеличенные. Ее слоновья кожа с бронзовым отливом. Лодыжки, грудная клетка. Изгиб шеи всё еще бодрый, ненасытный. Она ловко обращается с животными, она сильная. Преподает в университете в ближайшем крупном городе и делает это так, что студенты после не смеют пересказывать, чтобы не испортить. То, невероятное. Изменившее их жизни, отношение к миру. Никто не помнит точно, что происходит на ее лекциях. Но они переворачивают всё с ног на голову. В университет она едет мимо горных хребтов, рано утром. Мимо скота на выпасе. Порой попадаются дикие животные. Благородный олень. Там можно встретить гризли. Звонкий осенний воздух овевает лицо, когда она перешучивается с мужчинами на бензозаправках. Ее дом: без плодовых мушек. Ее утро: каждый раз разное. Чашка черного кофе. Две большие картины на стенах. Стильные, минималистичные. И всё это в фургоне? Ее передвижения in the off hours. Лошади. Англо-саксонская фантазия?

Фрэнсис или Лорен.