Он улыбнулся слегка и провел мозолистым пальцем по спусковой скобе ружья.

– Кто к нам придет, бать?

Мы как мошки в морилке, думал он, пытаясь выдавить ободряющую улыбку, которая была похожа скорее на гримасу боли. Прямо как говорила твоя мама.

Самый лучший день за все шестьдесят непримечательных лет его жизни начинался как самый худший. Он страдал от похмелья, голову словно набили ватой. Гадкий вкус во рту не заглушали ни зубная паста, ни кофе, ни даже завтрак из тоста, яичницы с беконом и кукурузной каши «У Джо». Не могло поднять настроение и присутствие Луизы в безупречной белой блузке и синих джинсах, прекрасной как никогда, с кожей, сияющей в том же утреннем свете, который резал его глаза через щели жалюзи на широком окне забегаловки. Прошлым вечером он поссорился с сыном и уже не помнил, из-за чего. Помнил только, что ударил его, и не раз, так что в этот день, пока его желудок скручивался от запахов жира и бекона на плите, а в мозгу колотилось виски, нутро терзала совесть.

– Кто-то вышел на пару раундов с бутылкой и проиграл, – сказала Луиза, застав его врасплох посреди жалости к себе. Он поднял глаза и обнаружил, что она сидит напротив, скрестив руки на столе, слегка наклонив голову и с улыбкой на губах.

Он кивнул и дал обычный формальный ответ, но когда заставил себя посмотреть на нее, его поразила не только ее красота, но и ощущение, что она видит его насквозь, заглядывает в темное бурное море его вины, словно оно было ей знакомо, потому что она сама не раз заплывала в эти воды.

– Хочешь об этом поговорить? – спросила она, и хотя он ее поблагодарил и покачал головой – Говорун из меня так себе, – она не ушла и не отвела от него взгляд своих невероятных глаз. Наконец и он начал рассказывать, сперва медленно, потом с легкостью, пока вся тьма не излилась из него потоком, который, боялся он, подхватит ее и унесет из его жизни навсегда.

– Так мальчик не твой? – спросила она, когда он закончил.

– Уже сидел в печке, когда я повстречал жену, – ответил он. – Она мне так и не сказала, кто отец. Да и к чему? Когда я появился, того и след простыл.

– А где она теперь?

– Умерла. Во время родов.

– Мне жаль.

– Да, мне тоже.

В тот день между Джеком и Луизой сломался барьер, о существовании которого он даже не подозревал. Это был не просто защитный пузырь, окружающий всех и каждого мужчину, каждую женщину, когда они общаются с людьми, доверять которым нет оснований. Ему показалось, что Луиза разглядела в нем что-то, о чем он сам не знал, что-то, что привлекло ее. Хотя, оглядываясь назад, возможно, лучше сказать – подходило.

– Бать, не молчи…

Какое-то время она его любила, они были счастливы, но раз сейчас он решил быть с собой честным до конца, должен признать, что с момента, когда она вошла в этот дом, в их жизнь, он знал, что она не задержится. Не потому, что она их не любила. Просто она была не домашним человеком. После одиннадцати лет жизни с мужчиной, который избивал ее до потери сознания всем, что под руку подвернется, всякий раз, когда она смела ему дерзить, Луиза не собиралась искать нового хозяина или привязываться к отношениям, которые так и ждут, чтобы испортиться. Сбежав от своего ублюдка, она обрела свободу. И хотя Джек с самого начала чувствовал, что ей не сидится на месте, знал, что она не останется, он позволил себе закрыть на реальность глаза, пока та спустя два года после переезда Луизы не дала ему под дых.

«Мы как мошки в морилке, Джек, – сказала она, когда он спустился и обнаружил ее у открытой двери с чемоданом и незнакомую машину на холостом ходу с высоким привлекательным черным за рулем, который ждал ее. – Если не открутить крышку, мы все рано или поздно задохнемся. Лучше освободиться, пока еще помним, как летать». Больше не сказав ни слова, она поцеловала его и вышла за порог, оставив вечно думать о том, что он должен был ответить, но не ответил.

Наконец он обернулся и посмотрел на подростка, который не был ему родным, которого он хотел бы полюбить, но не мог.

Затем опустил глаза на ружье.

Лучше освободиться, пока мы еще помним, как летать.

– Есть одно дело, сынок, – сказал он и медленно поднялся с кресла.

Пришла глубокая ночь, а с ней – длинные тени, которые неумолимо ползли к ферме Лоуэллов.

И среди них – клан Мерриллов.

Аарон остановил машину у подножия холма и заглушил двигатель, затем присоединился к отцу и Люку на долгой прямой дорожке наверх, где мрачно торчала ферма Лоуэллов. Близнецы остались в пикапе, вместе с завернутыми в целлофан частями тел, выглядывая в ночи признаки того, что старый фермер и его мальчишка хотят сбежать, или мерцающие огни, озаряющие подбрюшье туч на горизонте и предвещающие беду в том случае, если они уже опоздали.

Люк про себя произнес молитву, чтобы не опоздали.

Он осторожно вглядывался в открытые поля справа, где на мертвой земле ничего не росло, и прислушивался к шороху кукурузы на поле слева. Ее шипящий шепот казался голосами, но он давно наловчился отличать настоящие человеческие голоса.

Даже не пытаясь идти тихо, Седой Папа, теперь в сером плаще, напоминающем рясу, – который дети между собой считали одеянием проповедника, потому что однажды он им сказал, что считает себя вестником, несмотря на то что его не приняли в настоящий орден, – вел Люка и Аарона к двери, мерцающий свет за которой подтверждал, что дома кто-то есть, хотя пикап, который Люк видел ранее, на глаза не попадался. Его отсутствие беспокоило Люка. Где они, если не дома? У шерифа? Доктора? Люк метнул взгляд на нож, зажатый в правой руке отца, кончик рукоятки из слоновой кости которого казался бледным пятном в тусклом свете. В детстве он наблюдал, как отец затачивает этот изогнутый пятнадцатисантиметровый кинжал и поражался его качеству, но и боялся – не без причин. Несколько лет спустя именно с ним отец займется его гениталиями.

Седой Папа остановился у дверей, затем повернул голову и медленно подошел к окну.

– Он тама? – спросил Аарон.

Отец близко придвинулся к пыльному стеклу, отбросив тень на сыновей. Нос мазнул по окну.

– Пап? – переспросил Аарон с нервным возбуждением в голосе, которое оказалось заразным. В воздухе между ними искрилось напряжение; от временного облегчения, которое принес дождь, не осталось и следа. Воздух был душистый и влажный, одежда липла к коже, а жара вызывала вспыльчивость.

Старик будто окоченел, его тень дрожала, словно ей не терпелось освободиться от напряжения, которое приковало ее хозяина к окну. Люк почувствовал, как внутри него все скручивается. Что-то не так. Даже если его подвело чутье, это подтверждала внезапная ярость, которую излучало тело отца. Что бы он там ни увидел, ему это не понравится.

Люк сглотнул. В доме пусто? Они опоздали?

Отец повернулся к нему. В тот же момент Аарон занял место Папы у окна. Резко вдохнул. Люк не слышал, чтобы он выдохнул.