С румянцем на щеках, горя от нетерпения перед лицом встречи с объективной реальностью, в которой живет существо, до сих пор, до этой самой минуты, бывшее для меня не менее призрачным, чем искривленные лики горгулий, являвшихся мне ранее во сне (поскольку, как это ни удивительно, больше они не являлись), я развернул журнал и дрожащей рукой раскрыл его на странице тридцать шесть. Первое, что я увидел, оказалось цветным постером. На ней Ронни (я уже называл его про себя исключительно по имени) был показан в профиль, в духе Йозефа Карша, правда, его серьезный взгляд при этом был направлен прямо в объектив, а подбородок каким–то не совсем удобным образом покоился на костяшках пальцев левой руки, причем большой палец был слегка направлен в сторону шеи. На нем была сорочка в серо–голубую вертикальную полоску, явно пошитая на заказ, чего я совсем не ожидал; выглядела она так, словно ее только что извлекли из коробки, о чем свидетельствовала безупречная складка, шедшая от плеча до локтя и дальше до широкой манжеты, которая была так сильно накрахмалена, что стояла колом вокруг тонкого, безволосого мальчишеского запястья. Точно так же топорщился кокетливо расстегнутый воротничок с двумя широкими отворотами, еще более кокетливо подогнутыми к шее, повязанной серым шерстяным платком. Именно этот расстегнутый воротник и шейный платок придавали Ронни сходство с типичным учеником английской частной школы. О школе напоминала и принятая им поза, такая, словно он слегка перегнулся через спинку стула; поза эта заставила меня подумать (несмотря на то, что изо всех сил старался отогнать от себя эту пошлую мысль) о школьнике, приговоренном старшими товарищами к порке розгами.

Волосы Ронни на этой фотографии казались длиннее и светлее, чем в кино. Они ниспадали сзади на воротник забавными нечесаными прядями, росшими из самой макушки. Брови, гораздо более темные, чем волосы (намного темнее, чем можно было бы ожидать от такого блондина), в которых проблескивали отдельные каштановые волоски, оттеняли чистоту и ясность его идеально гладкого лба. Мраморно–голубые глаза блестели словно отполированные. При всем том лицо это никак нельзя было назвать совершенным. Зубов, о которых я уже упоминал, не было видно за плотно сомкнутыми губами, но я заметил родинку — совсем небольшую, честно говоря, — примостившуюся над уголком его верхней губы, и еще одну, тоже на правой стороне лица, расположенную немного ниже крыла носа. За исключением этого, внешность его была само совершенство, и фотографу удалось передать ее во всем блеске юношеской красоты, еще не тронутой (это особенно поразило меня) грубой сталью бритвенного лезвия. Ронни в жизни оказался гораздо утонченнее (в возможность чего я с трудом верил), чем даже на киноэкране.

Я начал внимательно читать, не пропуская ни одного слова, сопровождавшую фотографию статью. Написана она была в том же крикливом и клоунском стиле, что и «Письмо редактора», но я, отбросив в сторону всю мою щепетильность, жадно проглотил ее от первой до последней строчки. И сколько же сюрпризов меня поджидало в ней! Так, я узнал, что Ронни родился восьмого марта тысяча девятьсот семидесятого года, следовательно, ему исполнилось двадцать, а значит, он был на несколько лет старше, чем я предполагал. Что появился на свет он в долине Сан–Фернандо в южной Калифорнии, «отца Ронни зовут Рональд–старший, маму — Люсиль, сестренку — Джонни, и в настоящее время его любимец — щенок дворняжки по кличке Страйдер». Что его любимая еда — «гамбургеры, которые я называю «амбургерами»: ам! — и наелся». Что он предпочитает девушек «искренних, романтичных, с чувством юмора и которые любят меня таким, какой я есть, а не за то, что я — кинозвезда». Что, по его мнению, кино — это «клево», но он ненавидит «всю суматоху на съемках — особенно когда приходится долго ждать своей очереди!!». И что он стал бы целовать девушку на первом же свидании, только «если бы она ясно дала ему понять, что этого хочет». Кроме актерского искусства он увлекался еще джазовыми барабанами, и величайшей его мечтой было «сыграть на барабанах в следующем фильме — желательно за спиной у Мадонны!!!». Был ли он влюблен? «А кто не был?» К чему питает тайную ненависть? «К коротким прическам». Тайная мечта? «Сыграть батменом за «Нью–Йорк кометс»».

Я сел за тот же самый стол, за которым недавно трудился над моим «Адажио», и стал вновь и вновь внимательно перечитывать ответы юноши, ища в них ключ к глубинным тайнам его души, хотя во мне росло и укреплялось невысказанное, но непоколебимое убеждение, что все интервью от начала до конца (как вопросы, так и ответы на них) могло быть попросту сфабриковано редактором, — разумеется, с пассивного одобрения самого Ронни или его агента.

Но каким бы сомнительным ни было происхождение этих сведений, никакими другими в настоящий момент я все равно не располагал, поэтому я наслаждался каждой их крупицей с таким упоением, которого мне уже давно не доставляло никакое чтение.

Впрочем, важнее всего в любом случае было то, что мне удалось выяснить о профессиональной карьере мальчика. Оказалось, что Ронни «дебютировал в шоу–бизнесе», появившись в рекламном ролике «крутых кроссовок», затем сыграл роль в «популярном семейном сериале» (что бы это ни означало) и к настоящему Моменту снялся в трех фильмах. Один я уже видел, а остальные два имели броские и довольно загадочные названия: «Текс–Мекс» и «Засохшие брызги».

После недолгих колебаний я встал из–за стола, вошел в погруженную в постоянный полумрак гостиную и нашел на журнальном столике оставленный там предыдущим вечером номер «Тайм–аута». В нем я быстро нашел страницу, на которой идущие в кинотеатрах фильмы были перечислены в алфавитном порядке: ни одного из интересовавших меня не было в прокате (я ведь не имел ни малейшего представления о том, как давно их сняли). Так что мне не оставалось ничего иного, как вернуться в кабинет и продолжить чтение невыразимо глупого, но при этом драгоценного текста. Когда я наконец пришел к выводу, что извлек из него все что можно, я открыл ящик и положил журнал лицевой стороной вниз.

От человека, просто охваченного страстью, настоящего одержимого, подлинного безумца, мания которого просочилась во все поры его существа и не просто заменила ему жизнь, но разрослась до такой чудовищной степени, что превратила его жизнь, незначительной частицей которой она вначале была, в незначительную частицу самой себя, — так вот, от обыкновенного алкоголика или безнадежно влюбленного такого подлинного безумца отличает, как стало мне абсолютно ясно теперь, то обстоятельство, что он не ищет спасения от своей пагубной страсти и гневно отвергает таковое, если ему его предложат. Более того, oн воздвигает искусные преграды вокруг своей гноящейся душевной раны, дабы без помех насладиться ее гноением. Вследствие этого он испытывает восторг от проявляемого им извращенного самообладания, опьяняющее чувство власти над своею страстью и над внешним миром: над первой потому, что, однажды научившись управлять ею, он полагает, что будет отныне управлять ею всегда; над вторым потому, что ему удается скрыть от мира свою тайну за безупречным, внешне респектабельным и даже буржуазным фасадом, воздвигнутым им между своею душой и миром.

В последовавшие недели мое увлечение молодым актером росло как на дрожжах, отнимая все больше и больше времени и сил. Но, отказавшись от сопротивления, я тем самым освободился от тяжелого бремени: мой роман, претерпевший столь радикальную трансформацию, что теперь с исходным замыслом его связывало только название, струился из–под моего пера так легко и непринужденно, словно все слова были заранее каким–то чудесным образом залиты в резервуар для чернил, и теперь достаточно было прикоснуться пером к бумаге, чтобы они начали вытекать оттуда по капелькам на чистый лист. Безо всяких усилий (и на гораздо более раннем этапе, чем это обычно со мной случалось) я перешел от составления заметок к разработке сюжета, выстраивая лабиринт своего романа с небывалой легкостью. Хотя и раньше написание текста как такового было для меня самой легкой и быстрой частью работы, в этот раз я испытывал к тому же такие радость и удовлетворение, каких мне не доводилось испытывать никогда прежде.