Работал я исключительно в первой половине дня, потому что вся вторая была теперь посвящена Ронни. Выучив наизусть «20 фактов», я сгорал от нетерпения Узнать о нем еще больше. Осторожно наведя у продавца в ларьке, где я купил «Жизнь звезд», справки о том, в каком магазине имеется хороший выбор американских журналов (я предусмотрительно не стал уточнять, что именно за журналы мне нужны), я узнал, что в Сохо существует одна лавка, которую посещает добрая половина иноземцев, обитающих в Лондоне.

Я стремглав кинулся в это логово космополитов, где и вправду создавалось впечатление, что вокруг тебя говорят на всех языках мира — или, по крайней мере, пишут. Тысячи, буквально тысячи публикаций, разложенных в соответствии со страной происхождения, громоздились, достигая потолка, вдоль трех из четырех стен магазина. Американские издания были представлены столь широко, что они одни, пожалуй, занимали целую стену. Кроме того, журналы были разложены по разделам в зависимости от тематики: «Новости», «Аналитика», «Спорт», «Мода», «Люди» и, предусмотрительно расположенные на соседних полках, «Кино» и «Молодежь».

Ради кинематографического раздела вряд ли стоило покидать границы Хампстеда: единственное издание (название которого — «Видео» — не могло на мгновение не отозваться в сердце такого классициста, как я, радостью по поводу довольно примитивного, но в данном контексте вполне уместного применения латыни, пока меня не осенило, что оно относится на самом деле к такому сугубо современному поветрию, как видеозапись), упоминавшее о Ронни Бостоке, ограничивалось воспроизведением маленькой, плохого качества фотографии из «Текс–Мекс», где моего героя с растрепанной шевелюрой и маской ужаса на лице, тускло освещенного зловеще яркой луной, одетого в изодранные, грязные джинсы, протаскивали за ноги под изгородью из колючей проволоки два юнца мексиканской наружности — оба, кстати сказать, по–своему красивые южной злодейской красотой.

Зажав в руке эту находку, я принялся рыться на молодежной полке. Кто бы мог подумать, что мне так повезет! Я обнаружил целых пять журналов, практически неотличимых друг от друга внешне, если не считать их названий, представлявших безыскусные комбинации из слов «звезда», «дебют», «экран» и «Голливуд». Удивительно, но каждый из них уделил Ронни Бостоку заметное место — точнее говоря, удивительным этот факт оказался только для меня, поскольку я еще не понимал, что, хотя карьера Ронни как киноактера едва только началась, «кукольность» его лица уже обеспечила ему множество юных поклонниц, млеющих от его фотографий. Публикации отличались друг от друга только набором довольно нечетких черно–белых снимков. На одних Ронни в белоснежном смокинге по фигуре выходил из длинного лимузина для вечернего променада по городу, на других, развалившись на софе в своем «логове», он радостно прижимал к груди большую и мохнатую псину — на мой взгляд (я, впрочем, не собачник), абсолютно беспородную, очевидно, Страйдера, на третьих — бежал трусцой в стильном спортивном костюме по тропинке над обрывистым морским берегом с одиноким белым кораблем, бороздящим волны на заднем плане. И, наконец, на последней, самой моей любимой, снятой на фоне безликой обстановки, типичной для студий фотографов, Ронни прыгал в воздух, выгнув в прыжке все тело дугой назад с таким напряжением и силой, что сквозь футболку, натянувшуюся на животе, проступал пупок, — поза, которая, несмотря на всю явную продуманность и отрепетированность, в его исполнении поражала веселой непосредственностью и жизнелюбием.

Цветные плакаты я удостоил лишь беглым взглядом. Подобно школьнику, который не открывает последний выпуск любимого комикса до тех пор, пока не найдет обстановку, достойную того, чтобы предаться его просмотру с наибольшим наслаждением, я решил, что только в спокойствии и интимности своего кабинета я смогу подвергнуть их тому тщательному и детальному изучению, которого они были достойны. Однако на этот раз, как я тут же понял, украдкой посмотрев в сторону кассы, за которой неподвижно стоял бородатый индо–пакистанский джентльмен, следивший за моими перемещениями с выражением благожелательного ожидания на лице, сопутствующего предвкушению хорошей покупки, мне вряд ли удастся с пятью подростковыми журналами под мышкой сойти за любящего отца. Несмотря на то что, как я прекрасно понимал, мотивы приобретения мною этих журналов не волновали абсолютно никого в мире, кроме меня самого, для того чтобы заплатить за них, взять сдачу и выйти из магазина, не испытывая мучительной неловкости, о которой еще долго потом придется вспоминать, мне просто необходимо было измыслить подобающую причину. Так что, когда я положил мою добычу на прилавок, вытащил бумажник (макулатура эта оказалась гораздо дороже, чем я мысленно прикидывал) и уставился на горевшую над кассой сумму, я постарался принять непринужденный вид социолога или профессионального исследователя массовой культуры, которого сама природа его исследований обязывает регулярно закупать тонны этой дребедени. Не знаю, оценил или нет индус, ради которого, собственно говоря, и разыгрывалось все представление, мое актерское мастерство (по крайней мере, ни одна нотка в его сладеньком бормотании не прозвучала ничем даже отдаленно смахивающим на иронию), — но я остался своей игрою вполне удовлетворен.

Журналы эти заслуживали самого пристального изучения. Не желая, однако, хранить у себя дома такое количество бесполезной бумаги — а бесполезной для меня была любая бумага, на которой ничего не было написано о Ронни, — я провел первую половину вечера за вырезанием статей и фотографий, которые я раскладывал в однажды мною купленный и ни разу с тех пор не использованный альбом для вырезок. Затем, намного позднее обычного, я отправился на ежедневный моцион, который на этот раз был наполнен глубоким и волнующим смыслом, а не предпринимался, как обычно, с туманным намерением «успокоить нервишки». Вместо того чтобы бессмысленно кружить по краю парка, находившемуся в непосредственной близости от моего дома, я направился прямиком в самую дальнюю его часть, более дикую и запущенную, чем та, которую я обыкновенно посещал, и в тот час уже укутанную в лиловые тени надвигавшихся сумерек. Через некоторое время, когда я счел, что ушел достаточно далеко и выбрался, так сказать, из магнитного поля собственного жилища и соседских домов, я начал искать глазами в наступившей полутьме мусорный бак. Наконец я нашел один, примостившийся у ствола одинокой березы и уже наполненный до краев банками из–под пива, пакетами от чипсов, использованными презервативами и обглоданными косточками жареных цыплят. Убедившись, что никто за мной не следит, я запихал журналы один за другим в эту отвратительную кучу отбросов. Справившись с тошнотой, я поспешил обратно домой.

Хотя Ронни оказался существенно старше, чем я предполагал, все равно он относительно недавно достиг зрелости (правда, понятие «зрелость», как я уже к тому времени понял, в нынешнюю эпоху следовало определять при помощи совсем иных критериев, чем те, что были в ходу во времена моей юности, поскольку весь мир за прошедшее время существенно «помолодел»), и поэтому так называемый «биографический материал», который публиковали журналы, сводился к бесконечным и самозабвенным перепевам одних и тех же немногочисленных фактов. Менялся, в сущности, лишь заголовок. То, что в первом журнале называлось «20 ФАКТОВ, КОТОРЫЕ, МОГУ ПОСПОРИТЬ, ТЫ О НЕМ НЕ ЗНАЛА!», во втором уже шло как «РОННИ — ЭТОТ ПАРЕНЬ ДАСТ ШОРОХУ!», а в третьем — как «ПРИНЦ ЗАДУМЧИВОСТЬ, Р. Б.» (последний заголовок неожиданно привел мне на ум Фербанка), в четвертом же идентичные сведения подавались под видом интервью (разумеется, как я уже успел заметить при первом знакомстве с этим жанром, стиль везде выдавал одну руку — явно женскую, — отличавшуюся интонациями заправской сплетницы и склонную к злоупотреблению восклицательными знаками). Вновь и вновь (поскольку купленные мною пять журналов оказались только первым камнем, положенным в основание того, что позднее стало огромной коллекцией всевозможной Бостокианы — или, если угодно, Роннианы, размеру которой позавидовала бы любая школьница) я читал о процветавшем строительном бизнесе Рональда–старшего, о тайной мечте Ронни (сообщенной под страшным секретом широкой общественности сразу тремя журналами, ни один из которых не обратил ни малейшего внимания на парадоксальность подобного подхода) сыграть в один прекрасный день в кино сына своего любимого актера, какого–то Джека Николсона; о том, что он считает «идеальным свиданием» («посетить вдвоем матч «Комет», а затем поужинать при свечах во французском ресторане»); о его чувствах к «легиону» поклонниц («хотя вскоре я намерен начать сниматься в серьезном кино, я никогда не забуду того, что вы для меня сделали, чтобы я стал тем, кем я стал») и об его отношении к фильмам «только для взрослых» («Да, я снимусь в постельной сцене, но только если она будет задумана со вкусом и абсолютно необходима для сюжета. Но меня придется очень долго убеждать. В будущем У меня будет целый выводок детей, и я вовсе не хочу, чтобы они увидели, как их отец лапает какую–то полуголую тетку»). Раз за разом я читал, ощущая при этом нечто вроде снисходительности понимающего отца, для которого подобная тривиальная информация давно стала источником неубывающей гордости за сына, о взглядах Ронни на брак («Женюсь ли я? А как бы вы думали?»), на наркотики («Даже не прикасался. Никогда не пробовал и не буду»), на курение (один раз он попробовал табак и с тех пор решил, что закурит сигарету, только если этого потребует роль), на успех (он считал, что каждый актер обязан участвовать в благотворительности и таким образом возвращать миру долг за то, что тот сдал тебе козырную карту) и на провал «Текс–Мекса» в прокате («Я был просто в отчаянии. Я очень верил в идею, которую этот фильм пытается донести до зрителя».). И конечно же, я непрестанно расточал влюбленные взгляды, обращенные к сопровождавшим эти тексты фотографиям, словно хотел с их помощью окончательно удостовериться в том, что все эти плоские, избитые, но тем не менее обаятельные фразы действительно сорвались с губ того человека, которому их приписывали.