– Высотка? – спросил папа.

Мы все толкались в прихожей: мама, папа, я, Данька.

– У беременных большой живот, – сообщил Данька, – но только у женщин.

– Важное уточнение, – сказал папа. – Беременных мужчин можно определить по глазам, когда они вынашивают идею. Пойдем, внук, я тебе поведаю, как рождались гениальные открытия. Женщины пусть поговорят о своем, о девичьем.

В рассказе Лены вводными словами, постоянно мелькавшими, были «провинциал» и «трамплин». К провинциалу Сергею пристегивались малопочетные эпитеты, а трамплином, без уничижительных определений, была я. Благодаря трамплину пронырливый провинциал вскочил в семью своей плебейской провинциальной мечты – обрюхатил дочь заместителя министра мелиорации…

Дальше порога в сановную квартиру Лену не пустили, но я могла предположить, что облик моей подруги, восхитительно гневный, заворожил и замминистровскую жену, и домработницу, и беременную любовницу, и провинциала-слизняка, и его мелиоративное высочество, на заднем плане мелькавшее. Лене показалось, что говорила она, то есть обличала Сергея, едва ли не час, даже охрипла. На самом деле, наверное, не больше десяти минут орала, пока Сергей и домработница не вытолкали Ленку за дверь.

Я слушала подругу, понимала каждое слово, но смысл до меня не доходил, растекался по сознанию как масло по воде, не смешивался. Хотя ведь у меня было не сознание-вода, а сознание-кислота. Разве кислота не смешивается с жирами? В школьном аттестате по химии «пятерка»…

– У нас все будет хорошо, – сказала мама, когда Ленка выдохлась.

Мама произносила эту фразу в самые тяжелые периоды жизни. Между делом, при мелких горестях – никогда.

Умерла бабушка. Старенькая, полубезумная, сверхбезумно любимая и одновременно утомившая нас до крайности. Горе. Потеря. Стыд и раскаяние, потому что ждали ее смерти. Мама, как заводная, повторяла про всё у нас будет хорошо.

Я взорвалась на поминках, выпалила:

– Хорошо? Что может быть хорошо, когда нельзя вернуть любимого человека? Это твое вечное прекраснодушие! Наивная вера, что у хороших людей обязательно сложится хорошо. А у них все плохо! Навсегда! И не перед кем извиниться!

Мама тогда, на поминках, ничего мне не ответила и сейчас не удостоила даже взглядом. Повернулась к Ленке:

– Спасибо! Твоя помощь бесценна. Только я хочу предостеречь тебя, девочка. Не стоит вводить в свой лексикон слово «провинциал» как синоним прохиндейства или мелкого недостойного честолюбия, чванства. Твой муж Юра появился на свет не в роддоме Грауэрмана на Арбате, а в сельской больничке под Красноярском. Юра прекрасный, достойный человек. У нас все будет хорошо.

Я так никогда и не смогла подняться на ту нравственную высоту, которая покорилась моей маме.

Ну, и так? Иду по Маленковской. Я одета правильно, не выделяюсь. Я сообразила, что нужно скорректировать походку, не качаться привычно – утицей из стороны в сторону – как беременная или толстуха. Мне почти не страшно. Благодаря недолгому общению с двумя продавщицами я обрела уверенность, которую не всякий американский психотерапевт внушает своим пациентам за многомесячную терапию. Знали бы девушки, сколько получают зарубежные целители психики! Я же в «Нижнем белье», по сути, расплатилась необязательными основами грамотности. «Надеть» и «одеть» путают все: от артистов до президентов. Эти паронимы, кажется, различают только грамматические гурманы. В «секонд-хэнде» я вещала про охрану труда, был ли в этом практический смысл, под большим вопросом. Обмен вербальной информацией произошел к моей большой выгоде. Если я разбогатею, то есть вырву свои кровные тысячи долларов, то обязательно наведаюсь к девушкам, подарю им… По букетику цветов хотя бы принесу.

Ничто так не поднимает нам настроение, как планы благородных поступков. Свершать их, правда, необязательно. Ты уже получил удовольствие от планов, умилился свой доброте и человеколюбию.

Маленковская улица упирается в Русаковскую. На углу слева восточный ресторан. Когда-то в этом здании был кинотеатр «Молот», потом детский кинотеатр «Орленок». Сюда я бегала девчонкой на «Морозко», потом водила сына, потом он сбегал с уроков на «Бриллиантовую руку».

Мне нужно налево – к метро. Опять-таки вдоль череды ресторанов. Их кухня мне знакома, хотя я ни разу ни в одном не была. Доставка на дом. Данька перед прибытием заказывает: «Мам, чего тебе у плиты париться? Я закажу в японском суши и роллы (баварские колбаски – в немецком, чебуреки и плов – в среднеазиатском)». Только никогда не заказывает в ресторане на месте «Орленка». Затрудняюсь сказать: ресторанная еда – свидетельство заботы сына или неприятие моей стряпни. Скорее все-таки первое: толстой одышливой маме не идти за продуктами, не стоять у плиты.

Сокольническая Слободка – следующая улица, параллельная Маленковской. Когда-то мы здесь с сыном гуляли, и я рассказывала ему про древние Сокольники, про просеку, вырубленную в лесу, где стояли избы сокольничих, тренировавших птиц для царской охоты, называла имена любимых соколов русских царей… Дальше на северо-запад через речку Яузу – Преображенское, мы туда доходили. Это уже времена Петра Первого, самого неоднозначного из русских правителей, реформатора и душегуба похлеще Ивана Грозного или Сталина. Русская история, в отличие от русского фольклора, изобилует драматичными, неоднозначными в оценках событиями и персонажами.

На углу Сокольнической Слободки и Русаковской улицы (название не имеет отношения к лесным зверятам, улица названа в честь И. В. Русакова, врача и революционера, погибшего при подавлении Кронштадтского мятежа) стоит высокий дом, в тридцать с лишним этажей, имеющий собственное имя, точно поместье в Англии, – Дом в Сокольниках. А мой дом почти рядом, в восьмистах метрах, он дом где? На Марсе? Мой дом – с маленькой буквы. А этот гигантский коренной зуб – с большой. «Зуб» в народе прозвали «Дом с подносом» или «Шляпа» – из-за плоской крыши высоко в небе.

Лет пятнадцать назад жители нашего микрорайона выходили на митинги (я, конечно, не выходила), собирали подписи против строительства этой высотки, я расписывалась во всех челобитных, что приносила Светлана Ильинична, и просила включить в перечень пунктов «против» – «ЭТО СТРОЕНИЕ ЗАКРОЕТ НАМ НЕБО!» «Что им небо, – отвечала старшая по дому, – когда такие бабки. Надо напирать на старые коммуникации». Хотя небо – это очень важно. Раньше мы выходили из парка Сокольники, шли по аллее и перед нами был простор. А теперь перед глазами торчит здание гостиницы за скромным павильоном метро, на противоположной стороне Русаковской. Точно гнилой зуб. Стоматологическая обстановка: клык Дома в Сокольниках и кариозная гостиница, справа от которой скромнеет каланча старейшей московской пожарной части, когда-то самое высокое строение в округе.

Так называемая «точечная застройка» в старых районах Москвы кажется мне чем-то крайне нескромным и пошлым. Словно в группу бедных, плохо одетых тружеников затесался разнаряженный нувориш. Применительно к Дому в Сокольниках – это напомаженный Гулливер среди занюханных пигмеев. Стыдно! Русская интеллигенция всегда стыдилась своего богатства и нищеты народа, видела свое предназначение в борьбе за просвещение и счастье угнетенных. Интеллигенция советская в перестроечные времена утратила это качество и рванула в «новые русские» – в необуржуазную, с уголовным душком прослойку.