Анюта, скрестив на груди руки, скорбно качая головой, печально промолвила:

– Значит, ребенок не из Немеччины… Дуня, Христом Богом прошу, не говори никому. Пусть все, как уже привыкли, так и думают. Ведь правду Лизка не скажет, я уже это поняла…

Дунька Лобода открыла дверь на улицу, и в сени сразу хлынул морозный воздух. Шагнув за порог, успокоила Анюту:

– Насчет «не говори никому» будь спокойна! Страшно подумать, что было бы, если рассказать, сколько я знаю! Бывайте здоровы!

И ушла, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, с кошелкой в руках.

* * *

Когда повитуха со словами: «Бери свою красавицу» – положила под бок Лизавете туго спеленатый сверток, та подумала: «Чего это мальчика называют красавицей?»

Она повернула голову к новорожденному и стала внимательно рассматривать младенца. Абсолютно никаких чувств Лиза не испытывала, будто они с ребенком были каждый сам по себе. Интерес заключался в одном: увидеть в ребенке черты Федора. Но на сморщенном багровом личике вообще ничего не просматривалось, и роженица, отвернувшись, закрыла глаза. Тихонько, на цыпочках подошла Маня и, наклонившись над ребенком, с интересом стала рассматривать. Колька с Гришей стояли в дверном проеме, не осмеливаясь подойти ближе. Лизавета открыла глаза, Машка, будто ждала именно этого, воскликнула:

– Лизка, мы уже придумали имя! Пусть будет Павлинка. Она у нас будет, как пава, красивая!

Лизавета окончательно поняла, что ошибалась. Вместо ожидаемого мальчика родилась девка. Она скосила глаза на ребенка и, хмыкнув, безучастно произнесла:

– Да хоть Хавроньей назовите, мне все равно…

* * *

Грудь ребенок взял сразу, будто чувствовал: упрашивать никто не будет. Первые дни, пока Лизавета не поднималась, младенца купала Анюта. Младшая Маня просила «хоть немножко подержать Павлинку», после чего с важным видом подкладывала Лизе под бок туго запеленатый сверток со словами:

– Наши Павця хотят кушать!

Лизавета равнодушно совала тугой сосок в ротик девочки, не испытывая ровным счетом никаких эмоций. Ее надежда растить сына, похожего на Федора, рухнула. В крохотном личике дочери Лиза явно видела свои черты.

Через какое-то время пришла Евдокия Трофимовна. Обсмотрела, общупала девку, громогласно заверив всех: «Вырастет красавица. Правда, на каждой ножке посередке два сросшихся пальчика. Такое встречается редко, но мешать ничему не будет – слава богу, не на руках!»

Успокоив всех, Дунька ушла, прихватив причитающийся ей гонорар.

Пару раз Григорий смыл с ворот надпись мелом: «Гитлер капут» и «У Гансихи байструк». Со временем надписи прекратились.

Павлинка росла спокойным, не доставляющим особых хлопот ребенком. К трем годам внешность девочки определенно напоминала Лизаветино лицо. Злые пересуды поутихли – ожидали чего-то необычного, немецкого в облике девочки, ан нет! Детские черты были нежными и милыми. Природа использовала Лизавету как черновик, а на глянцевый, шелковый лист (детское лицо) тончайшей кистью перенесла тоненькие бровки, доходящие до переносицы, как у матери, но не сросшиеся, аккуратный носик лишь отдаленно напоминал Лизаветин и никак не портил детского личика. Предсказания Дуньки Лободы («вырастет красавица»), похоже, сбывались.

Лиза все так же ходила в поле на работу. Нападки со стороны сельчан прекратились: свирепствовал голод, не до сплетен. Все усилия были направлены на выживание. С прозвищем Гансиха Лиза смирилась и даже на него откликалась. Анюта со старшим Григорием занимались по дому и смотрели за ребенком. Лизавета относилась к дочке ровно, не проявляя особых чувств. Маня часто ее упрекала:

– Лизка, ты совсем не жалеешь Павлинку! Она каждый вечер стоит у ворот, тебя выглядывает, а ты даже на ручки ее не берешь!

– Нечего баловать ребенка, пусть сразу привыкает к жизни! Ты выйдешь замуж, Колька и Гришка женятся, кто ее тетешкать будет?

Вполголоса, для себя, Лизавета буркнула:

– По доле: как маме, так доне…

Все реже Лиза вспоминала о Федоре. Возможно, и вообще вычеркнула бы его из памяти, но в последнее время в поле бабы только о нем и говорили. В село опять зачастил с проверкой старый знакомый Станислав Борисыч. Поговаривали, что он отсидел срок за махинации, другие утверждали, что воевал на фронте… Правды никто не знал, а фининспектор выглядел все так же импозантно… но самое животрепещущее: видели, как Настя Шальнова прохаживалась с ним по берегу, в конце огородов. Сколько в этом было правды и лжи – неизвестно, но председатель колхоза Шальнов ходил злющий, а иногда и в подпитии. Лизавету эти разговоры трогали мало, она даже не принимала в них участия.

Однажды ближе к вечеру на поле прибежал Зинаидин внук Сережка. Принес воды и, захлебываясь от возбуждения, сообщил новость: по улице, где живут Лизавета и Зинаида, понеслись волы. Их никто не может остановить. Безбожно шепелявя, Сережка спешил высказаться:

– Бабушка, я побежал за волами, но их не догнать, а дед Антон на одной ноге и вовсе не может бежать. А волы так страшно ревут. Дед Антон говорит, что однорогого Вакулу укусила оса в глаз, поэтому он и понес.

Все слушали мальчишку, беспокойно переглядываясь. Лизавета вдруг без слов сорвалась с места и побежала. У нее в голове звучала Манина фраза: «…она каждый вечер стоит у ворот, тебя выглядывает…» Лиза бежала, а Манин голос, как заевшая пластинка, повторял: «…стоит у ворот, стоит у ворот…»

Лизавета завернула на свою улицу. Напротив дома Кислицких стояла толпа. У женщины подогнулись ноги, и она опустилась на коленки. Пробовала подняться – не получилось, поэтому так на коленях и ползла. Стала судорожно вспоминать молитву «Отче наш» (когда-то ее научила Анюта), на память ничего не приходило, от этого стало еще страшнее, и женщина осипшим голосом шептала:

– Господи, ты же есть, я знаю! Прости и сделай так, чтобы она была жива! Сделай, прошу! Спаси ее! А меня накажи, все вытерплю! Только пусть она будет жива!

Ей удалось подняться на ноги, но как подошла к толпе – не помнит. Перед глазами мелькали блеклыми пятнами лица Мани, Григория, почему-то Федора… Лизавета с недюжинной силой расталкивала всех и, озираясь по сторонам лихорадочными глазами, глухо вопрошала:

– Где? Где мой ребенок?! Дайте мне Павлинку!

Она все рвалась вперед, ей казалось, ребенок – там. Кто-то ее тянул за подол, не пускал. Она попыталась выдернуть юбку из чьей-то руки. Рука оказалась детской. Лиза с удивлением смотрела на руку, потом услышала:

– Мамка, не пячь! Это я, Павьинка!

– Что это?! Павлинка?!

Потом крикнула в толпу, будто приглашая всех в свидетели:

– Это же моя Павлинка!

Толпа молчала, мужчины неловко переминались с ноги на ногу, избегая взглядов друг друга. Женщины украдкой вытирали глаза.

А Лизавета опять опустилась на колени. Руками прижала девочку к себе так, что у той перехватило дыхание, испугавшись, ослабила объятия и стала ощупывать ребенка – ушки, ручки, приговаривая: