– И чего ты, старик, маешься, не понимаю? – сказал ему недавно Миша Спам.

Давний приятель, толстяк и бабник, специалист по связям с одуревающей от всяческих связей общественностью. Злостный журналюга, а по совместительству шоумен, Спам имеет привычку не понимать абстрактную маету одиноких поэтов с тех пор, как ему удалось совместить со всеми своими творческими профессиями вполне счастливую семью из умницы жены и двоих ангелочков детей.

– Зачем мучиться-то? Для этого ведь есть специально обученные женщины. Ты явно созрел для VIP-проститутки. Да не смотри на меня так! Поверь – это то, что тебе сейчас надо.

Это было месяц назад, и тогда он, конечно, послал Мишку к чертовой матери. А вчера он в очередной раз послал туда весь этот переполненный дерьмом мир, и уже ночью после четвертой, а может, пятой порции текилы не нашел для себя лучшей помощи и лучшего наказания, чем звонок Спаму.

– Ну, давай, как там твоих шлюх вызывать?

– Да они не мои, родной, к сожалению, не мои! Ха! Ну, ты что, созрел, да?

– Да.

Запах травы из палисадника под окнами и растущая вместе с жарой тревога. Все это вместе стало наконец достаточно невыносимым, чтобы понять – он не может оставаться один этими вечерами, готовыми лопнуть от переполненности. И не желает больше делить их с кем-то, кто будет смотреть жалкими томными глазами, чего-то ждать, требовать, надеяться. Не хочет вновь пускаться в унизительные глупые объяснения о том, что он «не по этому делу». Объяснения, которые всегда, как бы он ни старался, кончались одним и тем же – взаимной обидой, его чувством вины, чьим-то несчастьем.

Ему и раньше случалось терять время – злиться, нервничать, смотреть на часы, проклинать пробки, собственную влюбчивость и занятость нынешних женщин. Но это, разумеется, было совсем не такое ожидание, как когда-то. Как сейчас.

Он задумался перед открытым баром, чувствуя, как прохладный паркет липнет к ступням. Пить или не пить? Сегодня это вдруг стало актуальным. С одной стороны, надо бы расслабиться, забыться и получить удовольствие. Только он слишком хорошо знает, насколько зыбка грань между лихорадкой возбуждения и расслабленным пофигизмом, этими магнетическими уродами-близнецами, детьми алкоголя. Глупо, но почему-то не хочется ударить в грязь лицом перед профессионалкой. Нет желания быть принятым за депрессивного алкаша-импотента.

Хотя какая разница, за кого его примут?! Он привычно ненавидит в себе эти приступы романтизма, а потому неохотно, но уверенно цедит вторую порцию ледяной горечи, когда слышит тревожное дребезжанье звонка.

Он отставляет недопитый виски, закрывает бутылку. Матерясь про себя, бестолково ищет под кроватью сандалии, конечно, не находит и – снова к бару. Достает второй стакан, вместе с початой бутылкой ставит на столик у дивана – она ведь, наверное, захочет выпить. Все проститутки пьют. Или VIP – не пьют?

Он открывает дверь. И понимает, что мир сошел с ума.

– Ты?!

– Я. Пустишь?

Он отступил на шаг назад, пропуская ее внутрь. Она была все та же, но в то же время совсем другая. И эта седая прядь…

– Здравствуй, Славка.

Он отвечает на приветствие не сразу, что бывает с ним редко – воспитание есть воспитание, несмотря ни на что. Ее улыбка – в меру приветливая, в меру нерешительная, совсем чуть-чуть кокетливая и даже искренняя – заставляет растеряться больше, чем неожиданная серебряная прядь в русых волосах. Которая, впрочем, вовсе ее не портит. Скорее – наоборот.

– Здравствуй… – тянет он удивленно.

Низкий густой голос, одна из основ его привлекательности, мог становиться по его желанию невероятно сексуальным и столь же невероятно презрительным.

– Я тебе не нравлюсь?

Он не отвечает. Отворачивается, чтобы налить себе еще, а заодно разобраться в собственных реакциях, осмысливая увиденное.

Она спросила это так просто, что невозможно не устыдиться оценивающего взгляда снизу вверх, которым только что ее окинул. И ведь всегда знал – она не из тех, на кого можно смотреть подобным образом. В принципе выглядит она так, что надо бы… что? Кинуться к ней, припасть к ручке и предложить чашку кофе вместо стакана Джонни Уолкер?

– Если так, ты можешь сказать мне, чтобы я ушла. И я…

– Да нет, напротив. Просто я, наверное, не знаю, как себя с тобой вести.

Примечательно, после этих слов оба облегченно вздыхают.

– Проходи. Выпьешь чего-нибудь? Хотя ты, наверное, не пьешь…

Он нервно усмехается, натолкнувшись на свое отражение в зеркале над диваном. Нарочито бесформенные джинсы, черная футболка припечатана на груди нагло-зеленым листиком марихуаны. Мешков под глазами не могут скрыть даже упавшие на лицо волосы, хорошо хоть чистые. Престарелый рок-герой на отдыхе, да и только. А когда оборачивается, лицо у нее такое, будто она уже знает, что он скажет дальше.

– И не куришь? Не ругаешься матом, не спишь, с кем попало?

– Ты почти прав.

– Почти?!

Он не собирался, не хотел и все же невольно повысил голос.

Она, кажется, не замечает его тона. С той же, видимо, врожденной раскованностью подходит, чтобы заглянуть в его руку, опасно сдавившую стекло стакана. Она выше его, что понятно – наверняка очередная неудавшаяся модель.

– А ты что пьешь? А… Налей немного.

Он долго возится у бара со льдом и лимоном, радуясь поводу отвлечься на знакомые действия, привычные фразы.

– Располагайся, будь как дома. Может, еще что-нибудь… Что такое?

Продолжая вежливо улыбаться, она внимательно смотрит на его ноги.

– Можно я сниму туфли?

– Э… Конечно.

Она выскальзывает из обуви, оставляет изящные босоножки там, где только что стояла. Теперь их глаза на одном уровне.

– Какой у тебя приятный пол. Прохладно.

У нее узкие ступни, а лак на ногтях либо отсутствует, либо совсем незаметен, и кажется, что это детские пальцы смешно расплющиваются на его полу. Тут до него доходит, что в ней не так.

Она сама! Исчезла та детская вера в любовь и чудо, которая всегда так его раздражала. Главным образом потому, что была ему недоступна. Теперь же эта новая Юлия была гораздо ближе ему, чем та. Хотя та явно любила его больше. И искреннее…

Что такое? Ах да, слишком долгая пауза, он слишком явно ее разглядывает. Впрочем, находчиво выходит из положения.

– Я пытался тебя вернуть, знаешь?

Юлия молчит. И смотрит на него своими глазами-хамелеонами, которые всегда завораживали, заставляя забывать о самом главном. О чувстве свободы.

– Я звонил, приходил… А ты все где-то бегаешь. Мама твоя сказала – то по лесам, то по болотам, то вообще в монастырь ушла…

– Ушла.