которое повторялось тысячу раз, – созерцание могильной фотографии женщины, порождавшее соответствующие мысли, – стало событийным.

Уже издали, едва свернув на дорожку, ведущую к ней, я увидел, что мир изменился, стал красочным и совершенно земным, – на могиле в стеклянной вазе стоял стебель репейника с фиолетовым цветком. Я не поверил своим глазам.

Цветок на могиле Эммы.

Стеклянную вазу взяли с могилы Арканджелы Лонгобýко, она пустовала годами, как и другие пустые грязные могильные вазы, на которых тяжко смотреть, а тут, благодаря неизвестным рукам, вернулась к своему первоначальному назначению. И это была не единственная новизна, ибо та же рука, поставившая цветок, стерла все надписи мелом: не было больше Эммы Руо, дат ее жизни и смерти и даже трогательной эпитафии. Ничего этого больше не было. Что является наилучшим из доказательств, что цветок предназначался именно ей.

Я заметил в цементе черные нити и представил, как неизвестный вытирает рукавом свитера эти надписи, рукав расползается, но все бесполезно; ибо как и на черной школьной доске, на памятнике оставались меловые разводы. И тогда я подумал о ведре, которое не нашел на месте, незнакомец позаимствовал его и мочалкой смыл дочиста все мои надписи. Этот факт как бы вычеркнул на мгновение Эмму из моей головы.

Я стоял перед могилой незнакомой женщины с веткой репейника, кем-то ей принесенной.

Подумал, кто бы это мог быть.

Родственник, приехавший в Тимпамару на несколько дней.

Сердобольная посетительница.

Душа покойной, уставшая от моих литературных паясничаний.

Бывший возлюбленный.

Просперо Альтомонте, мельник.

9

В первые дни моей работы в новой должности Марфаро не мог нарадоваться – похороны через день.

– Скоро привыкнете, – прошептал он мне на ухо, когда я расчувствовался, слыша безутешный плач вдовы Бруцца́но Дзеффи́рио.

Правда это или нет, что есть вещи, к которым невозможно привыкнуть, но то, что я не мог остаться безразличным к кончине Анатолия Корильяно, случившейся ровно через месяц после начала моей работы, это факт.

Я знал, что ему нездоровится, поэтому, когда накануне увидел его в библиотеке, глазам своим не поверил.

Он передвигался с трудом и держался за грудь, словно у него болело сердце.

В последние годы Корильяно, похоже, прочитал всю библиотеку; всеядный читатель, он брал на дом сразу полдесятка книг и через несколько дней возвращал их, чтобы взять новые.

В шестьдесят лет, без жены, без детей, выйдя на пенсию, человек столкнулся с острым чувством несостоятельности – представьте ящерицу без хвоста, сказал он мне – и решил описать историю своей жизни.

Причина, по которой человеку, проработавшему всю жизнь в страховой конторе, хочется сесть и начать писать, является одним из маленьких и непонятных человеческих чудес, которые случаются ежедневно, но и этим внезапным чудесам необходимы увлеченность, источники, магниты, возможно навеянные школьными воспоминаниями, или прочитанной и запавшей в память страницей, или ростком дерзкой мысли, что и обо мне однажды заговорят, немедленно изгнанной, похороненной и забытой, пока однажды проливной дождь не вынесет ее на поверхность. А поскольку навыками этого искусства Анатолий не обладал, то вполне прагматично решил поучиться в мастерской великих писателей, читал непрерывно, ибо искусство, как известно, не есть импровизация.

Для начала он брал простые, незатейливые книги, затем уровень его запросов постепенно возрастал, пока, наконец, за четыре года до смерти, он не вернулся весьма довольный собой с томами «Поисков» Марселя Пруста:

– Наконец-то, Астольфо, я понял, что делать с оставшимся мне временем. Начиная с сегодняшнего дня мне и читать больше нет надобности, ибо любая другая книга в сравнении с этой покажется околесицей. Меня озарило. Я хотел описать свою жизнь, но не знал, как это делается, не умел выстроить мысли и распределить, что идет вначале, а что после, но сейчас я понял, что могу писать, как заблагорассудится, решения принимаю не я, а моя память, причем непроизвольно.

Он мне уже как-то рассказывал о своей биографии, может, кое-как уже начал ее писать, но после чтения Пруста он отдался ей всем телом и душой, как если бы тысячи страниц французского автора стали для него краткой инструкцией по применению, по правде сказать, сложноватой.

Раз в неделю он заходил в библиотеку, приносил с собой листок с многочисленными заметками, брал с полки словарь, находил то, что искал, и вносил поправки. В один из таких визитов в то время, когда я смотрел, как он надписывает сверху мелкими буквами исправления, я подумал, что Анатолий Корильяно мог бы быть реинкарнацией Марселя Пруста: их объединял общий грандиозный замысел произведения и физическое сходство – прямой пробор и слегка опущенные веки.

– Как продвигается книга?

Он отвечал всегда одной и той же загадочной фразой с выражением довольного рыбака, вернувшегося с богатым уловом:

– Утраченное время утрачено не навсегда.

Он умер при следующих обстоятельствах: от уремии в легкой форме. Ему был прописан отдых, и я неделю не видел его в библиотеке.

Он зашел сюда за день до смерти; вид у него был совсем никудышный. В руках он держал пухлую рукопись, навскидку не меньше шестисот страниц, которую не раздумывая положил на мой письменный стол.

– Вы неважно себя чувствуете?

– Не знаю. Еще недавно чувствовал себя хорошо. Как раз сегодня утром закончил свою историю. Вы позволите мне присесть?

Я поднес ему стул и спросил, не подать ли воды.

– Я пришел за источником. За источником, в котором вода не играет роли.

Он показал на книжные полки:

– Мой источник, «Обретенное время», последняя книга. Принесите ее, будьте добры.

Я подошел к отделу иностранной литературы. Тома «Поисков» были видны издали из-за большого количества и пурпурного переплета из искусственной кожи.

– Я был уверен, что помню наизусть конец этой истории. Наизусть. До сегодняшнего утра. Утром, когда я его повторил, у меня возникло ощущение, что я что-то забыл или перепутал. Я думал, что знаю его назубок, но эта уверенность вдруг исчезала. Я пообедал вареным картофелем и отправился сюда. Должен признаться, что когда поднимался по лестнице, мне становилось плохо. И пока я сюда добирался, повторяя финал, чтобы понять, в чем ошибка, именно в этот момент я поднял голову вверх и увидел, словно видение, Августину, Августину Кардинале, дочь угольщика. Она появилась у окна ровно в ту минуту, ни секундой раньше, ни секундой позже, а в точности в тот миг, в том же месте и тем же способом, как множество лет назад, когда я впервые увидел ее девушкой, и она показалась мне молодой и красивой, как и тогда; у меня екнуло сердце, и в мгновенье я понял, что люблю ее