Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я подошел к нему с книгой в руке. Похоже, ему все чаще и чаще становилось дурно; он смотрел на обложку, как ребенок на желтую бабочку, которую хочет поймать.
– У меня не хватило смелости признаться ей в любви. Мне казалось, что я некрасив и не походящая ей пара. Я описал все события по годам, каждый прожитый день, и упустил самое главное – свою глубокую и неосознанную любовь. Много, тут слишком много написано слов. Достаточно было бы одной фразы: «Я люблю Августину».
Кажется, у него закружилась голова, он обхватил ее руками.
– Вам не составит труда прочитать мне только заключительную часть?
Я открыл книгу, а Корильяно закрыл глаза.
– День, когда я услышал звон колокольчика в саду Комбре…
– Дальше, начиная со слов: «Я боялся, что прожитые мною немалые годы…»
Я прочитал весь отрывок до последней фразы: «…потому что они соприкасаются, словно гиганты, погруженные в годы, в прожитые ими в столь отдаленные эпохи, между которыми столько дней наслоилось – со Временем».
Выражение лица у Корильяно было такое, словно он хотел обозвать себя дураком.
– Все помнил досконально – звон колокольчика, металлический крест, гигантов, все, кроме самой важной части – со Временем. Из чванства и благодарности я подумывал закончить свою биографию так же, как завершается эта книга, поэтому целыми днями вспоминал финал, но сейчас передумал, то, что я написал, не стоит ни одного моего вздоха, память работает так же, как жизнь, мы забиваем голову кучей бесполезных вещей и опускаем то, что действительно имеет хоть какое-то значение. Я пришел за финалом, но в этой книге его не нашел. Я обнаружил его на улице.
У него вновь закружилась голова. Я представил, как он смотрит в таком головокружении на небесные весы: на одной чаше – его жизнь, на другой – улыбка Августины Кардинале. Он чувствовал, что во всем ошибся, и видел, как вторая чаша неумолимо перевешивает.
Он с трудом поднялся, я поддержал его за руку.
– Это просто от несварения желудка, из-за недоваренной картошки. Ничего страшного, пройдет.
– А ваша рукопись? – сказал я, показывая на сотни страниц.
Он взглянул на нее холодным, лишенным иллюзий взглядом:
– Чересчур тяжела, чтобы тащить обратно. Да и зачем мне она? Все, что там написано, – вранье. Сделайте одолжение, сожгите ее.
Его нашли у дивана. Мертвым.
Он был мертв. Навсегда? Кто это может сказать с точностью? Ясно, что ни спиритические опыты, ни церковные догматы не доказывают, что душа остается жива. С уверенностью можно сказать только то, что мы пришли в эту жизнь с бременем обязательств, взятых на себя в предыдущей; нет никаких оснований в условиях нашей земной жизни чувствовать своим долгом делать добро, быть вежливыми и даже любезными. Все эти обязанности, не санкционированные текущей жизнью, относятся к другому миру, основанному на доброте, скрупулезности, жертвенности, миру, из которого мы выходим, чтобы родиться на этой земле, прежде чем снова туда вернуться и зажить под властью неведомых законов, которым мы подчинялись, ибо свято носим их в себе, не представляя, кто мог их вам подбросить.
Поэтому мысль, что Корильяно умер не навсегда, не такая уж и неправдоподобная.
Да, мы его похоронили, закопали в землю его тело, но всю ночь накануне на письменном столе библиотеки под светом настольной лампы, словно ангел, несла всенощное бдение его рукопись, казавшаяся тому, кого уже не было, символом воскрешения. Если бы Анатолий мог действительно восстать во плоти через десять минут после того, как его захоронили, он был бы счастлив, ибо увидел, что последний цветок, упавший на его могильный холмик, самый душистый из цветов, бросила дрожащая рука опечаленной Августины Кардинале, дочери угольщика, которая по непонятным причинам так и не вышла замуж.
Возможно, многие видели, как она опустила цветок, но только я распознал в белой розе символ любви и смертельный упрек.
Она напомнила мне о репейнике, который кто-то принес на могилу Эммы. Я отправился к ней.
Хотя мое предположение о родственнике, оказавшемся проездом на родине после долгих лет эмиграции в Канаде или Аргентине, казалось наиболее вероятным, из головы не выходила мысль о старом возлюбленном, объявившемся спустя годы.
Родственники обычно приносят букет хризантем, а один-единственный цветок предполагает присутствие кого-то другого.
Это предположение выводило меня прямиком на Просперо Альтомонте, медлительного и немногословного мельника, единственную живую душу, которую я когда-либо видел у этой могилы. Я вспомнил вопрос, который задал ему и на который не получил ответа: вы ее знаете?
С какой вдруг стати Альтомонте приносит ей цветок? Может, она приснилась ему в слезах, всеми забытая, проклятая, захороненная даже без имени, и ты меня бросил, а ведь клялся, что на всю жизнь? Тогда получалось, что этот репейник был выражением чувства вины, возникшим, может, после сновидения или старого письма, найденного под завалами мешков с мукою.
Почему именно в тот день, спустя долгие годы?
Представляя Просперо стоящим у ее могилы, я вспомнил одну деталь, важный смысл которой мне открылся только сейчас: пуговица, обшитая черною тканью, в знак траура по жене. И это было доказательство моего предположения: после смерти жены он мог посещать любовницу.
Оставалось понять загадку цветка. Странность его выбора несомненно была чем-то продиктована, чем-то тайным, на чем сходятся любовники, всегда ищущие символы в окружающем мире, и, может, этот колючий цветок представлял в их глазах символ их трудной любви.
Бесспорным остается, что этот цветок непосредственно указывал на любовь, поскольку родственники, даже бедные, никогда не приносят репейник.
Похороны затянулись дольше обычного, поэтому, когда они закончились, я, хромая, помчался в библиотеку, снял с двери табличку и направился к своему столу. Тут я понял, что спешка моя продиктована другой причиной.
На столе лежала рукопись Анатолия Корильяно. Он распорядился ее сжечь, но некоторые волеизъявления вполне справедливо не принимаются в расчет. Я поступил как Макс Брод и Варий Руф с рукописями Кафки и Вергилия.
Я сел за стол и принялся за чтение. Интересно написано, я бы даже сказал, виртуозно, памятуя, с чего все начиналось. Романизированная автобиография Анатолия Корильяно, начинавшаяся с момента