— Я?! — искренне удивился дер Фунье. — За кого вы меня принимаете, барон? Почту вскрыли мои люди, я же просто ее просмотрел… Забыл сказать, что вам нужен новый курьер, прежний чем-то отравился…

— Ты ответишь за это!

— Перед кем?

Нучик осекся.

Нестор выдержал паузу, давая галаниту возможность зачитать список, не дождался, выразительно усмехнулся и продолжил:

— Так вот, барон, просматривая вашу корреспонденцию, я обратил внимание на досадные ошибки в финансовых отчетах. По моим оценкам, вы взвинтили стоимость происходящего в Зюйдбурге на пятьдесят тысяч цехинов, и я могу это доказать. Полагаю, директора-наблюдатели не придут в восторг от ваших маленьких шалостей.

— Можешь доказать?

— Я распорядился задержать вашего помощника по финансовым вопросам… Не арестовать, конечно же, просто задержать для разговора… Необычайно интересного разговора.

В черных глазах мятежника пылала холодная насмешка. Черные глаза задавали простой вопрос: «Воюем или договариваемся?» Черные глаза предупреждали: «Воевать не надо…»

Черные глаза адигена обещали столько неприятностей, что Нучик сдался:

— У тебя будет корабль, Нестор.

Воевать сейчас — безумие. Нужно собраться с мыслями, понять, как крепко держит его за горло проклятый мятежник, попытаться выправить отчеты…

— И еще пять тысяч цехинов, барон. Завтра утром я должен расплатиться по нескольким счетам и выдать жалованье наемникам.

— Хорошо.

Нестор допил вино, подмигнул портрету какого-то древнего короля, что украшал стену кабинета, повернулся к Нучику спиной, явно намереваясь выйти из комнаты, но задержался и, не оборачиваясь, произнес:

— Мне надоело, что вы мне тыкаете, барон. В следующий раз потрудитесь быть вежливым, или я отрежу вам язык.

* * *

— Как вы и хотели, синьор: месса еще не закончилась. — Теперь старый Бен обращался исключительно к Валентину, на заносчивого старался даже не смотреть лишний раз — мало ли что? — Дальше ехать никак нельзя: во время воскресной мессы площадь оцеплена.

Помпилио сложил газету, которую распорядился купить сразу же, едва они въехали в Альбург, и недружелюбно посмотрел на трех гвардейцев в бирюзовых мундирах, перекрывших выезд на площадь. Посмотрел так, словно размышлял: замечать их или нет? В результате принял решение прогуляться и шевельнул правой рукой. Валентин соскочил с козел и помог Помпилио покинуть коляску.

— Мы успели, мессер.

— Очень хорошо, Теодор. И повозка мне понравилась.

— Я передам ваши слова вознице, мессер, ему будет приятно.

— Тогда не передавай.

Бен, который тоже слез на землю и теперь стоял у лошади, держа кепку в руке, молча выругался, но сумел сохранить на лице бесстрастное выражение.

— Ты не забыл приглашение, Теодор?

— Как можно, мессер? — Валентин извлек из нагрудного кармана пропуск, подписанный Генрихом II и скрепленный его личной печатью, с легким поклоном передал его хозяину и продолжил: — С вашего позволения, мессер, я отправлюсь на поиски нового алхимика. Я знаю людей, которые дадут необходимые рекомендации.

— Выброси это по дороге. — Помпилио отдал слуге газету. — И возьми коляску.

— Не думаю, что в этом есть необходимость, мессер.

— Как хочешь. — Помпилио помолчал, повторяя в уме состоявшийся разговор, после чего осведомился: — А как я его найду?

Теодор повернулся к вознице:

— Ждать здесь.

— Конечно, синьор.

Валентин перевел взгляд на хозяина:

— Коляска будет ожидать вас здесь, мессер, на этом самом месте.

— Спасибо, Теодор. Что бы я без тебя делал?

— К вашим услугам, мессер.

Бену очень хотелось спросить, как же он будет общаться с чванливым адигеном в отсутствие Валентина, но здравомыслие заставило его прикусить язык — с такими людьми лучше не шутить. Вместо этого он натянул на голову кепку, разумеется, после того, как Помпилио и его слуга отошли на несколько шагов от коляски, однако тут же стянул ее, поднял глаза к колокольне, поднес ко лбу указательный и средний пальцы правой руки и вознес главному загратийскому святому коротенькую молитву. В конце концов, Бен тоже был олгеменом и желал извиниться за пропуск утренней мессы.

Высоченная колокольня, шпиль которой — им служила статуя святого Альстера — упирался в самые облака, была архитектурным центром Альбурга, превосходя по красоте не только дома горожан — что естественно, но и расположенный в половине лиги к югу королевский дворец. Четырехугольная, сложенная из темно-коричневого камня, она, казалось, сошла со страниц детских сказок, элегантно соединяя тяжеловесность классической адигенской архитектуры с воздушной легкостью стиля нуво, овладевшего умами строителей на закате Эпохи Ожерелья.

Вблизи сложенного из огромных блоков основания башня воспринималась могучей скалой, но стоило отойти хотя бы на полсотни шагов, как плечистый исполин превращался во вставшую на цыпочки проказницу. Ощущение это достигалось благодаря тому, что стены колокольни состояли из сплошных витражных окон, поднимающихся от второго этажа до самой крыши. Из камня были сделаны лишь четыре опорные колонны, украшенные балконами и скульптурами, а между ними царило цветное стекло, складывающееся в великолепные картины, описывающие деяния святого Альстера.

Любоваться башней можно было часами, особенно сейчас, во время мессы, когда негромким переливчатым звоном ласкали слух маленькие колокола, однако Помпилио бросил на красавицу лишь короткий взгляд, похожий на небрежное: «Привет!», прошел внутрь собора, продемонстрировав стоящим у дверей гвардейцам свое «приглашение», остановился у входа и огляделся.

То ли отсутствие короля сыграло свою роль, то ли неспокойная обстановка вынудила покинуть родной мир многих знатных загратийцев, но людей на мессе собралось немного. Величественный собор был заполнен едва ли наполовину, а потому Помпилио не только без труда отыскал нужных ему людей, но и место рядом с ними оказалось свободным.

— Доброе утро, тетушка Агата, — пробормотал он, усаживаясь на скамью.

— Я уж думала, ты не придешь, — тихо ответила старая адигена.

— Приятно, что ты обо мне помнишь.

Агата чуть приподняла брови, Помпилио понятливо склонился к старухе, и она поцеловала его в щеку.

— Рада тебя видеть, Помпилио.

Семидесятилетняя адигена была последней из загратийской ветви семьи дер Суан. Единственный ее сын умер в пятнадцатилетнем возрасте, а двум дочерям были составлены удачные партии на Андане и Тинигерии, и возвращаться на Заграту они не собирались. Сухонькая, хрупкая старушка казалась безобидной, однако правила обширным поместьем железной рукой, надеясь передать его, вместе с титулом кому-нибудь из внуков.